Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы

После одной такой вылазки голодный, промерзший Федор заскочил в пивную. Наскреб денег на кружку пива.

В пивной было душно, шумно, табачный дым мешался с морозным паром, врывавшимся в ежеминутно хлопавшую дверь, холодом обдавало ноги.

За соседним столиком, боком к Федору, низенький человечек, упрятанный в черный нагольный полушубок, меланхолически расправлялся с третьей кружкой. У него было выражение надменного величия, глубокие, строгие морщины бороздили впавшие щеки. Федор опрокинул в себя кружку, вынул из кармана блокнот, принялся набрасывать профиль соседа.

Тот по-прежнему невозмутимо тянул пиво. Но когда Федор захлопнул блокнот и собирался сунуть его в карман, незнакомец проворно обернулся, потребовал!

— А ну покажь.

— Любопытно?

— А то нет.

Он придирчиво, долго, с важностью разглядывал набросок, наконец туманно изрек:

— Не скажу, чтобы точно, но в аккурат приблизительно… Ты что — художник?

— Еще нет.

— Это как так?

— Да так… Учусь.

— Студент, стало быть?

— Студент.

— То-то, у меня глаз наметанный на людей.

Незнакомец перенес свои кружки на стол Федора.

— Пей.

— Не хочу.

— Врешь, у меня глаз наметанный — хочешь, да денег нет.

— Держи-ка, друг, при себе свою наметанность.

— А ты, пупырь, не топорщи шерстку, когда к тебе с добрым словом идут. Пей давай да поддерживай беседу, Как звать-то?

— Федор.

— А фамилия?

— Матёрин.

— А меня — Матвей Иванович Штука… Мастер по колеру.

— Как это — по колеру?

— Грубо говоря — маляр. Спроси-ка на Семнадцатом строительном, кто такой Штука? Или у старых московских маляров повыведывай… Все в один голос скажут: лучше во всей Москве никто колер не составит. Иль мне не веришь?

— Верю.

— То-то… Я наскрозь человека вижу. А чего это я раньше тебя не видал в этом заведении?

— Я далеко живу.

— Тогда каким ветром занесло?

— Работу ищу подходящую, да все срывается.

— Ты же студент?

— Вот именно. А разве студент чистым воздухом живет?

— Оно верно замечено — пить, есть всем нужно, даже академикам. Так в чем же дело? Работы кругом полно. У нас, учти, безработицы нету и быть не может, потому что… социализм!..

Мне не всякая работа подходит.

— Хочешь почище?

Не почище, а поудобней, чтоб в институте мог учиться. Вечером, ночью — готов, а днем не могу.

— Картина на данном отрезке ясная. А воскресенье?..

— Что — воскресенье?

— Воскресенье у тебя свободно?

— Свободно.

— Тогда иди ко мне в подручные. Сделаю из тебя маляра первейшего класса. Будем работать с субботы на воскресенье.

— На вашем строительстве?

— На строительстве? Нет. Времена-то трудные, а пить, есть, сам сказал, надо. Я прихватываю работенку на стороне. Условия такие: мне как главной фигуре — две трети, тебе — треть из заработанного. Потому как ты хоть и художник, но в малярном деле щенок сопливый, а я — величина, знаменитость.

— А как, знаменитость, та треть выглядит?

— Ишь ты, не прост… Да я это чуял, потому что с первого взгляда наскрозь вижу… По-всякому выглядит. Я по совести живу, не хапаю. Хватит тебе, ежели за воскресенье три сотни получишь?

— Три-и… Вполне.

— Тогда по рукам!

Федор медлил. Три сотни за воскресенье — вдвое больше, чем его месячная стипендия. Но маляр у студентов-художников самое бранное слово. Если б он, Федор, добывал хлеб грузчиком, все относились бы к нему с уважением — вот, мол, как пробивается в искусство. Но живописец, сменивший палитру на ведро с кистью…

— Иль не подходит? — голос маляра Штуки ехиден. — Работка-то копотная.

— По рукам!

— Заметано. Вырывай из книжицы листочек, пиши свой адрес.

Федор написал адрес общежития.

— Поспеши, друг-знаменитость, если можно, а то меня поджимает.

— Поспешила кошка, да слепых принесла. Не буду же я бросаться на первое, что подвернется. Надо прощупать, повыведать — с кондачка не живем.

Они допили пиво и вышли вместе.

— Ты — парень неплохой. У меня глаз наметанный, вглубь вижу…

Штука, маленький, собранный, в аккуратном черном полушубочке, в хромовых, начищенных до блеска сапожках, шагал, пошевеливая плечиками, похваливал себя.

20

Открылась дверь в мастерскую, и вошел человек. Все дружно подняли головы, многие положили кисти.

Человек вошел не один, но заметили только его. У него было широкое, плоское лицо с приплюснутым носом и толстыми губами, густые брови, маленькие глаза, в грубых, крупных чертах та отрешенная благородная суровость, какая, наверно, отличала вождей языческих племен.

Студенты первого курса видели его впервые, но каждый сразу же узнал — директор института!

Он отдал институту лишь свое громкое имя, всеми делами занимался его заместитель, высокий, вызывающе красивый мужчина с бледным лицом, красноречиво выражающим нейтральность. Никто не мог сказать, почему он является заместителем директора института живописи, так как к изобразительному искусству не имел прямого отношения. Но директор предоставлял ему полную свободу.

Директор, помимо директорства, был действительным членом Академии художеств, председателем комиссий и жюри, распределяющим блага среди художников, частым полпредом за границей по делам культуры.

Студенты, с бесцеремонной горячностью ниспровергавшие авторитеты, порой отзывались о нем весьма снисходительно. Но о многих ли художниках студенты отзывались похвально?! По их общему мнению — в искусстве упадок, жди очередного взлета, а взлет совершит нынешняя молодежь — они!

Федор рассчитывал, что и этот маститый, прославленный художник, их высокий директор, тоже ждет взлета и, наверное, от души будет радоваться успеху тех, кто только что взялся за палитру.

У Федора же как раз работа идет удачно. Федор со счастливым холодком на сердце следил за директором, заранее рассчитывал на похвалу, заранее был благодарен…