Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
Цвет саксонского социализма — это маленький еженедельный листок под названием «Veilchen. Листки невинной современной критики»[174]. Редактор-издатель Г. Шлюссель в Баутцене. Фиалки, таким образом, оказываются по существу первоцветом{419}. Эти нежные цветочки следующим образом описаны в «Trier'sche Zeitung»[175] (12 января этого года) лейпцигским корреспондентом, принадлежащим к той же компании:
«В лице «Veilchen» мы можем приветствовать прогресс, развитие в саксонской художественной литературе; как ни молод этот орган, он всеми силами стремится старую саксонскую политическую половинчатость примирить с социальной теорией современности».
«Старая саксонская половинчатость» ещё не достаточно половинчата для этих архисаксонцев, —
Сосредоточенна, скромна, —
То кроткая была фиалка
[176]
.
Друг Волопас в этом номере — первом в 1847 г. — кладёт к ногам «невинных современных» дам, в знак поклонения, несколько прилизанных стишков. Между прочим в них говорится:
О ненависть к тиранам! Как твои шипы
Всё украшают — даже женщин нежные сердца —
сравнение, смелость которого пока что «украсила», пожалуй, «нежное сердце» нашего Волопаса «шипами» угрызений совести.
«Горят не только от любовных шуток» —
так неужели Волопас, который, правда, «мог бы рассказать целые истории», но не «хочет» этого сделать, потому что он их уже рассказал, который ни о каких других «шипах» не говорит, кроме как о шипах «ненависти к тиранам», — неужели этот добропорядочный и образованный человек действительно в состоянии заставить «гореть» «чудные ланиты» женщин и девушек от двусмысленных «любовных шуток»?
Горят не только от любовных шуток,
Вольнолюбивым пламенем горят,
Святым и светлым, чудные ланиты,
Как розы свежие, ласкающие взгляд.
«Вольнолюбивое пламя» легко, конечно, отличить по его более целомудренной, приличной, «светлой» окраске от темно-красного пламени «любовных шуток»; это особенно легко для такого человека, как Волопас, который умеет отличать «шипы ненависти к тиранам» от всех других «шипов».
«Veilchen» тотчас же даёт нам возможность познакомиться с одной из тех красавиц, «нежное сердце» которой «украшено шипами ненависти к тиранам» и «чудные ланиты» которой «вольнолюбивым пламенем горят». А именно: Андромеда «истинно социалистического» звёздного неба (фрейлейн Луиза Отто) — эта прикованная к скале противоестественных обстоятельств современная женщина, вокруг которой бушуют стародавние предрассудки, — даёт «невинную современную критику» поэтических произведений Альфреда Мейснера. Это — поистине своеобразное, но очаровательное зрелище: здесь борются друг с другом нежная стыдливость немецкой девы и бьющее через край восхищение, — восхищение «королём поэтов», который заставил содрогнуться глубочайшие струны женского сердца и извлёк из них звуки восторга, граничащие с более глубокими и нежными ощущениями, звуки, которые своей невинной откровенностью являются лучшей наградой для певца. Послушаем во всей их наивной непосредственности лестные признания девственной души, для которой многое ещё неясно в этом мире, полном зла. Послушаем, памятуя при этом, что для чистых душ всё чисто.
Да, «глубокую задушевность, которой дышат стихи Мейснера, можно только почувствовать, но нельзя разъяснить её тому, кто неспособен это чувствовать. Эти песни — золотой отблеск того горячего пламени, который поэт возжёг на алтаре свободы, принеся в жертву святыню своего сердца. Это отблеск, сияние которого заставляет нас вспомнить слова Шиллера: потомки пройдут мимо того писателя, который не был больше, чем его творения. Здесь же мы чувствуем, что этот поэт сам ещё больше, чем его прекрасные песни» (конечно, фрейлейн Андромеда, конечно), «что в нём есть нечто невыразимое, нечто «стоящее выше всякой видимости», как говорит Гамлет». (О ты, полный предчувствия ангел![177]) «Это нечто есть то, чего нет у многих новых певцов свободы, — оно совершенно отсутствует, например,
у Гофмана фон Фаллерслебена и Пруца» (неужели это действительно так?), «отчасти и у Гервега и Фрейлиграта; может быть, это нечто и есть гений».Может быть, это «шип» Волопаса, прекрасная фрейлейн!
«Конечно, — говорится в той же статье, — критика имеет свои обязанности, но она мне кажется очень деревянной по отношению к такому поэту».
Как девственно! Конечно, молодая, чистая девичья душа должна «казаться» себе «очень деревянной» по сравнению с поэтом, у которого есть такое чудесное «нечто».
«Мы читаем дальше и дальше, до последнего стиха, который должен был бы у всех нас остаться навсегда в памяти:
И, наконец, приходит всё же…
Тот день…
Рука в руке, сидят, смеясь, народы,
Подобно детям, средь чертогов неба,
И за фиалом вновь фиал подъемлют,
Фиал любви на трапезе любви
Народной…»
Затем фрейлейн Андромеда погружается в многозначительное молчание — «рука в руке, подобно детям». Не станем её тревожить.
Наши читатели, вероятно, после этого пожелают ближе узнать короля поэтов Альфреда Мейснера и его «нечто». Он — Орион «истинно социалистического» звёздного неба и, воистину, не позорит занимаемого им положения. Опоясанный сверкающим мечом поэзии, закутанный в «плащ своей скорби» (стр. 67 и 260 «Стихотворений» А. Мейснера, 2-е издание, Лейпциг, 1846), он нервной рукой потрясает палицей загадочности, победоносно низвергая всех противников правого дела. По его пятам, в качестве Малого Пса, следует за ним некий Мориц, Гартман; он также в защиту правого дела издаёт энергичной тявкание под заглавием: «Чаша и меч» (Лейпциг, 1845). Говоря земным языком, мы скажем, что мы попадаем с этими героями в местность, которая уже давно давала «истинному социализму» многочисленных и сильных рекрутов, а именно — в богемские леса.
Первым «истинным социалистом» в богемских лесах был, как известно, Карл Моор. Ему не удалось довести до конца дело возрождения; его время не поняло его, и он сам передал себя в руки правосудия. Орион-Мейснер решил идти по стопам этого благородного человека и — хотя бы в сфере духа — приблизить к цели его возвышенное деяние. Ему, Карлу Моору Второмуу в этом деле помогает, выполняя роль честного Швейцера, вышеупомянутый Мориц Гартман, Canis minor{420}, который в элегических стихах восхваляет бога, короля и отечество, проливая слезы признательных воспоминаний на могиле добряка императора Иосифа. Что касается остальной шайки, заметим только, что ни один из них, по-видимому, до сих пор не проявил достаточно рассудка и остроумия, чтобы взять на себя роль Шпигельберга[178].
С первого же взгляда видно, что Карл Моор Второй — не обыкновенный человек. Он обучался немецкому языку в школе Карла Бека и поэтому выражается с более чем восточной пышностью речи. Вера у него — «мотылёк» (стр. 13), сердце— «цветок» (стр. 16), позже — «пустынный лес» (стр. 24), наконец, — «коршун» (стр. 31). Вечернее небо в его представлении (стр. 65) —
багряно, мёртвенно, как будто бы глазница
Без глаза, блеска и души.
Улыбка его возлюбленной, это — «дитя земли, которое ласкается к детям божьим» (стр. 19).
Ещё гораздо больше, чем выспренняя образная речь, Мейснера отличает от обыкновенных смертных безмерная мировая скорбь. В этом отношении он является настоящим сыном и преемником Карла Моора Первого, когда он указывает на стр. 65, что «безумная мировая скорбь» — одно из первых требований, предъявляемых каждому «спасителю мира». И действительно в отношении мировой скорби Орион-Моор превосходит всех своих предшественников и конкурентов. Послушаем его самого:
«Распятый скорбью, был я мёртв» (стр. 7). «Это сердце, смерти посвящённое» (стр. 8). «Дух мой мрачен» (стр. 10). У него «древняя печаль тоскует в пустынных дебрях сердца» (стр. 24). «Было бы лучше совсем не родиться, но хороша также и смерть» (стр. 29).