Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина
Шрифт:
В мае 1934 года террористу-зиновьевцу Богдану было поручено проникнуть в зал на партконференцию и бросить в Сталина гранату. Богдан успешно пронес гранату в зал, но струсил, и взрыва не произошло. На следующий день террорист был найден убитым на своей квартире.
Вероятно, Генрих Григорьевич скрипел зубами. Сталин оставался неуязвим. И тогда Ягода и все иже с ним решили убрать Кирова. Расчет был прост: если даже удастся убить Сталина, генсеком обязательно станет Киров, а тогда Ягоде и компании несдобровать. К тому же было продумано и покушение на Сталина. Кирова убьют в Ленинграде. Сталин поедет на похороны. И тогда… Очередь явно была за Кировым. Ягода просчитал варианты и был доволен: с одной стороны, устранялся опаснейший для него человек, с другой — Ягода знал, что после семнадцатого съезда Сталин перестал доверять Кирову (если он вообще кому-то доверял!) и, значит, вряд ли будет тяжко преследовать убийц. Кирова предполагалось устранить и без всякого участия его будущего убийцы Леонида Николаева. Вел себя Киров беспечно, часто
* * *
Ягода вызвал Запорожца и, глядя на него с обычной своей ухмылочкой, — так Ягода смотрел только на «своих» (у него было всего две маски: железной озабоченности — для Сталина и членов Политбюро и этой ласковой под квадратными усами, одобряющей и снисходящей — для «своих»), — сказал:
— Есть мнение… — он посмотрел на потолок, на красивую лепнину, как бы показывая взглядом, откуда это «мнение», — направить тебя в Ленинград. Для наведения там порядка… Хозяин недоволен. Ленинград стал рассадником оппозиции, там много сторонников Зиновьева и Троцкого… — Ягода двусмысленно помолчал, но теперь уже не рассматривал потолок, а глядел прямо на Запорожца, на его петлицы с синими ромбами и словно уже мысленно добавлял к двум имеющимся по третьему… — Хозяин недоволен, — повторил он, — и это может стоить головы и тебе, и мне… А я еще хочу подышать воздухом в Серебряном бору и на Озерках. Хочу рыбку половить, рейтузы с баб поснимать. А ты этого не хочешь ли?
Ягода был лютым бабником и на этой основе находил в Запорожце самого ярого последователя. Оба собирали порнографию, привозили из Германии фильмы, устраивали на дачах совместные просмотры. Вот и сейчас, подойдя к столу, Ягода, ухмыляясь, достал толстую пачку фотографий и подал Запорожцу:
— А? Какие есть! А? — Продолжал уже без улыбки: — Так вот… Этот Киров зажал там и нашего Медведя, как сопляка. Медведь, конечно, между нами, порядочное фуфло и пьянь. Дело ему поручить нельзя. В бабах запутался, всех секретарш перееб, в загуле постоянно, однако… это, может, и к лучшему. Спихнем в случае на него… В общем., надо сделать так, чтобы он тебе не мешал… А директиву эту о твоем назначении я у Хозяина получу… Киров уже всем намозолил глаза, а Хозяин хочет его отозвать сюда., сделать вторым! Понял, чем это пахнет? Может поставить Кирова прямо над нами, а ЦЕНТР, — тут Ягода невольно понизил голос, — центр считает это недопустимым. Ты сам знаешь, что такое Киров… Он никому ничего не прощает, им и Хозяин не всегда может управлять..
Ягода замолчал и стал рассматривать свои ухоженные руки с розовыми ногтями. За руками и вообще за собой Ягода следил всегда, форма на нем была с иголочки, в шевровые начищенные сапоги можно глядеться, усики подстрижены, нафабрены, ордена солидно посвечивают на коверкотовой гимнастерке.
Хитрый рыжеватый Запорожец вкрадчиво спросил:
— Если я правильно понял, этому человеку не стоит покидать Пальмиру?
Ягода не ответил и как бы мечтательно посмотрел в окно, полузадернутое кремовыми сборчатыми гардинами.
— Но… Медведь может не подчиниться… Я с ним в одном звании..
— Как он может не подчиниться приказу товарища Сталина?! А ты… получишь., новое звание., если все будет в порядке..
— Но… Киров..
— Вот именно… Киров НЕ ДОЛЖЕН НАМ мешать. Подбери людей. Их потом можно… — Ягода сделал вполне понятный жест ладонью. — Не мне тебя учить… Помни: времени у тебя мало. И — вот еще, там, в Питере, есть один такой шизик. — Ягода написал на бумажке фамилию, дал прочитать Запорожцу и тут же, положив бумажку в мраморную пепельницу, поджег. — Можно и с ним поработать. В общем, я надеюсь, что Киров не захочет ехать в Москву.
Запорожец пожал протянутую ему мягкую руку.
Человек этот очень много знал и умел. Знал, что в случае прихода Ягоды к власти ему, Запорожцу, будет обеспечен этот роскошный кабинет с кремовыми шторами, камином и портретом Дзержинского над широким кожаным креслом. Знал и то, что у Ягоды есть на случай и полный компромат на него: Запорожец ведь где только не был и даже у Махно успел послужить…
* * *
Леонид Васильевич Николаев никогда и не скрывал, что родился для великой цели. Возможно, так и появляются все эти Равальяки, Каракозовы, Халтурины, бомбисты и бомбистки, люди, подобные кометному ряду в системе сложных и до сих пор неясных вселенских сил. И, подобно кометам, большим и малым, несущим финальный шлейф странной памяти, они вторгаются в размеренную жизнь наперерез, являясь из глубины пространства, из ниоткуда, и пропадая в никуда, чтобы опять, столетия спустя, появиться на непредсказуемой орбите, в ином облике, в иное время, снова улетать прочь или столкнуться с размеренной жизнью и, нанеся дикий урон, кануть, оставив эхо потухшего взрыва и долгое содрогание, меняя зачастую эту жизнь Апокалипсисом стихийного бедствия. Нет сомнения, эти кометы вызывали библейские и добиблейские потопы, мировые оледенения и повальную гибель живых существ, и они же были вестниками и причинами
людских революций. Нет сомнения.И у людей, рожденных под кометным знаком, та же злая, несущая гибель энергия. Она ведет их с пеленок, когда в садистской сладости свершаемого зла, дурной и своенравной дикости они находят житейскую цель и даже самоопределение.
Да, таким был, рос, двигался к своей еще неясно осознаваемой цели Леонид Николаев, рожденный в Питере в 1904 году и прошедший весь обычный путь мальчика-садиста и человека с чудовищным самомнением. Такие обычно и бывают больными, и он был болен рахитом, эпилепсией, шизофренией, до одиннадцати лет едва передвигался. Все признаки вырождения были налицо: длинные свисающие руки, короткие ноги, звероподобная клюющая походка и большая, по сравнению с туловищем, голова маньяка, с загнутым кончиком нос, упрятанные под избровья глаза. Эти глаза, останавливающиеся на людях с диким, не взять в толк, любопытством, особенно выдавали существо жестокое и самовольное. Особенно странно и страшно он смеялся, не смеялся — хохотал, закидывая голову, обнажая крепкие обезьяньи клычки. Он был освобожден от военной службы, но в комсомол вступил, едва кончил шесть классов. И в партию — двадцатилетним. Наглый, какой-то самоуверенно пошлый, неустойчивый и крикливый, привыкший вечно быть с кем-то на ножах, он никогда не выполнял данного слова, был мелочен, нередко даже скареден, хотя, появись деньги, любил и форснуть, помахать красной бумажкой: угощаю! Но все эти «угощения» выходили боком для соблазнившихся, ибо тут же он пытался от угощаемых что-то получить. Люди отступались от него.
Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда «уком»), потом опять вдруг слесарем на заводе «Красный арсенал», на заводах «Красная звезда» и «Имени
Карла Маркса». Явно набирал «пролетарскую» биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была — «губком»! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода — сотрудником в инспекции цен, потом — снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее — инструктор историко-партийной комиссии.
Но в апреле тридцать четвертого за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге — в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого «потомственный пролетарий», не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.
Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором, завотделом кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы, как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.
Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть «дело», что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам, в свою очередь, клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.
Как всякий «великий» маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал «рассказы», горестные и давящие слезу. Вот и названия; «Последнее прости», «Политическое завещание», «Дорогой жене и братьям по классу». Он же — «пролетарий»! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. «Во имя исторической справедливости». Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением — войти в историю.
Еще давно, во время после революции, Николаев купил револьвер системы «наган» (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный — членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но наган, как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению… Наган добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. «В крайнем случае, застрелюсь», «с наганом я всесилен» — так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же, как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконт-роль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не всели вы одинаковы: «Кончаются деньги, кончается и «любовь»!).