Собственник

«Кроме вашей собственной», – явственно услышал я её мысли.

Странно, но, почему-то, это дополнение меня не разозлило, а снова привело в чувство. Похоже, эликсир, действительно, «прощупывает» меня, подсовывая различные варианты отношения к той, или иной, ситуации, и следит за тем, какой выбор я сделаю.

Но, в таком случае, все очень даже неплохо! Надо только следить за собой повнимательнее, не допускать расслаблений, и, черта с два, он тогда «замкнется»!

В комнате, на круглом, скатерно-плюшевом столе, лежала раскрытая обложкой вверх книга Джеральда Даррелла « Моя семья и другие звери». Когда-то, в детстве, дядя приносил мне такую почитать, (может быть даже у Паневиных и взял), и я запомнил из неё только какой-то смешной эпизод с муравьедом. В остальном – книга «на любителя», а я таким любителем не был.

– Не хочу это слушать, – непроизвольно вырвалось у меня, под влиянием испуга, что именно такое чтиво Валентина Георгиевна выбрала для моего духовного лечения.

– Но это я сама читала, пока ждала вас, – усмехнулась она. – А вы что, испугались? Не любите Даррелла?

– Не знаю… Я вообще ничего «книжного» слушать не хочу.

– Не хотите, значит, и не будете.

Паневина взяла со стола книгу, поставила её на полку и указала мне на кресло, стоящее прямо против окна.

– Садитесь сюда. В это кресло можно… Я вас пока оставлю, пойду, разогрею Соломону Ильичу поесть. Может быть, и вы…

Она замолчала, вопросительно-настороженно глядя на меня.

– Нет, спасибо, есть я не хочу.

– Ладно. Не скучайте.

Паневина быстро вышла, а я со вздохом опустился в кресло.

«Беги, беги, корми, – подумал со вновь растущей неприязнью. – Прекрасно ведь знала, что почти все человеческое мне теперь чуждо, а, все равно, предложила поесть! Насмехается, что ли? Вот, как тут удержать себя в руках?! Могу представить, что за разговорчик состоится сейчас на кухне. Все кости мне перемоют. Думают, небось, что я ничего не слышу. А я прекрасно слышу даже то, о чем они не говорят! „Он справился?“. „Нет. Пытается, но слабо“. „Что же делать?“. „Посмотрим…“ Господи, вот скучища-то! Одно и то же, одно и то же. Зачем я только сюда пришел? Уже и без них понял, что надо делать…»

Взгляд, блуждающий по комнате, задержался на окне.

Боже мой! Какой же отсюда замечательный вид!

Нет, определенно, положительные моменты есть в любой дурной ситуации. И вид из этого окна настоящее чудо. Никаких строений, только макушки голых деревьев и небо.

О, это небо! И, как это раньше, я не замечал, что поздней осенью оно совсем не хмурое и серое, а живое, многоцветное и такое высокое-высокое, ласковое… Нет, ласкающее… Нет – это небо любящее! А какой покой, какая благость разлита по всей душе! Кажется, ничего не стоит подняться к нему, к этому светлому, огромному пространству, развернуться, как скрученный бинт, и остаться свободным, огромным, всемогущим! Ах, как хочется это сделать! Надо только вспомнить что-то.., что-то созвучное, но забытое. Я когда-то читал… В книге про пирамиды, давно, вечность назад, я читал… Перевод со стен.… Ну, как же там?! О, Господи, не могу! Что-то мешает, отвлекает, злит…

– Саша!

Я нехотя оторвал глаза от света за окном и разом будто окунулся в темную, мутную воду.

– Саша, послушайте нас, пожалуйста.

Паневина стояла передо мной, внимательно всматриваясь в мое лицо.

– Что вы хотите? – недовольным, каркающим голосом спросил я.

– Мы хотим, чтобы вы вернулись и выслушали нас.

Я скосил глаза на Довгера, сидящего за столом.

– Что, уже нашли способ вытащить меня из этого кокона?

– Нет, – ответила за него Паневина. – Но разрушить скопившееся вокруг вас зло, наверное, можно. И вы обязаны попытаться это сделать.

Я хмыкнул.

– Знали бы вы, оба, до чего хорошо и покойно мне только что было.

– Знаем, – подал голос Довгер. – И знаем, к чему это приводит. Олег Гольданцев умер точно так же. Допускаю, что ему тоже было хорошо и покойно, но ваш дядя, почему-то, такого конца своей жизни не захотел. Скорей всего, он понял, что все великие истины гроша ломанного не стоят, если за них нужно заплатить чьей-то жизнью. Нет никакого смысла в таком обмене. Обычная, естественная смерть даст вам такой же покой, для этого не нужны чудодейственные эликсиры.

Знаете, только что, беседуя с Валентиной о вас, я понял простую истину – все то, что дают составы, открытые Галеном, человек уже имеет в себе. И не надо механически добавлять ему лишнего. Все, что чересчур – плохо. Достаточно самому научиться отбирать ненужное, без посторонней помощи, за которую потребуется платить. Весь вопрос в том, что окажется этим ненужным.

У вас теперь два пути. Один – легкий. Можно расслабиться и подчиниться тому, что уже определил в вас эликсир. Замкнуться в себе, отгородившись от мира людей, и ждать того, что будет потом. Честно говоря, этого «потом» я не представляю, но в одном уверен точно: пока вы будете ждать, собирая и генерируя зло, оно медленно, но верно, станет просачиваться в мировую пневму, где его и так уже скопилось слишком много.

Судите сами и поправьте, если я ошибаюсь. Раньше люди, жившие в одном каком-то месте, знали радости и печали только одной своей общины, но теперь, с появлением радио и телевидения, они знают о своем и о чужом. На первый взгляд это, вроде бы, объединяет, но объединяет не только в хорошем. Бесконечные кликушества о конце света, фильмы-катастрофы, ужасы и террористические акты – к чему это ведет? К тому, что люди начинают бояться. И, выпуская этот страх в мировую пневму, его же и потребляют! А как бороться со страхом, и чем? Любовью? Но она его только усиливает, потому что, чем сильнее мы любим своих близких, тем сильнее за них боимся. Остается её противоположность – ненависть. Но ненависть рождает новое зло, а новое зло – новый страх. И самое ужасное, что появилась и новая порода людей, этот страх смакующих! Трупы на улицах городов, где происходят кровавые перевороты или террористические акты; захваченные в плен дети, выброшенные на улицу старики; разбившиеся самолеты и взорванные дома – все это стало всеобщим достоянием, благодаря телевидению. Стремительно мелькающие картинки убийств, жестокости, разврата и откровенной, пошлой глупости подменили все то, что требует душевной доброты и вдумчивого осмысления. Кажется, мы уже перестаем остро воспринимать чужую беду – слишком большое перенасыщение. И оно растет и растет, ускоряясь в своем росте, потому что мы каждый день это видим, боимся, испытываем отвращение, ненависть и плодим, и плодим новую жестокость. Чем дальше, тем больше человеческая жизнь превращается в какую-то бешено вращающуюся воронку, где на поверхность всплывает самое гнилое и пошлое, не способное дать жизненных всходов. Все остальное катастрофически отмирает. Поверьте, я знаю, что говорю – мне есть с чем сравнивать. И не хочу, чтобы и вы вносили в этот дикий процесс свою весомую лепту.

Поэтому говорю вам про второй путь, очень сложный и требующий огромных усилий.

От зла вы уже никуда не денетесь. Оно, как и во всех, сидело в вас и до эликсира, и будет притягиваться после. Но переделать его, извратить, выпустить, как желание от него избавиться, это вы можете!

«Переберите» самого себя. Пересмотрите свое прошлое, каждый значительный эпизод, отделяя нужное от ненужного, а, главное, определитесь в их сути. Этот выбор многое решит в вашем будущем. Он поможет сделать дальнейшее существование достойным, продлит вашу жизнь, и, возможно, благодаря этому, она не будет просто существованием.

Мир вы, конечно, не спасете, но вдруг кто-то другой, кто, как и вы, только безо всяких эликсиров, стоит на перепутье и не может определиться в собственных приоритетах, вдруг он уловит ваши усилия, примет их, и своим выбором повлияет на кого-нибудь ещё. Вдруг эти усилия позволят отыскать лекарство от страха. Сначала двум, трем, а затем и тридцати, и тремстам…

Подумайте об этом.

Каким бы утопичным ни казался вам этот второй путь, им все же стоит пройти. Олег был к нему очень близок, поэтому и советовал вашему дяде вспоминать все самое лучшее из прожитого. Но Вася… Возможно, он не понял до конца всю важность. Или просто не успел…

Довгер замолчал, увидев, что я прекрасно понял его намек.

А мое сознание снова раздвоилось.

«Конечно, не успел, – думала одна половина. – Не успел, потому что хотел уберечь меня от ваших же, Соломон Ильич, дурацких тайн! Теперь-то хорошо рассуждать, со мной все просто – я одинок, брошен любимой женщиной, рассорился с другом, разочаровался во всем, что делал… Теперь и мной можно пожертвовать».

Но другая половина… Она молчала. Перевес уже был на её стороне, потому что, пока Довгер говорил, сильнее всех его слов подействовал на меня бесконечно любящий взгляд, которым смотрела на него Паневина.