Сочинения в четырех томах. Том 4

Дом, занятый типографией, надо полагать, никогда не ремонтировался и даже снаружи не красился. На вид это был неизменно самый грязный дом в столице, с облупленной штукатуркой, облезлый, с никогда не мывшимися окнами, закоптелыми изнутри. Огромная типография освещалась керосиновыми коптилками, отчего потолки и стены были черны, а приходившие на ночную смену наборщики, даже если были блондины, ходили брюнетами от летевшей из коптилок сажи. Типография выходила окнами на Дмитровку, а особняк, где были редакция и квартира редактора, – на сквер.

Постановив на сходке наказать «Московские ведомости» «кошачьим концертом», толпы студентов неожиданно для полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и начался вой, писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц.

Явилась полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже в окна газеты полетели и камни, зазвенели стекла…

Посредине бульвара конные жандармы носились за студентами. Работали с одной стороны нагайками, а с другой – палками и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка»- описанное выше общежитие студентов Училища живописи – вся сплошь высыпала на бульвар.

Когда окруженную на бульваре толпу студентов, в числе которой была случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку и без шапки. Это был подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва за богатырскую фигуру. Во всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он попал совершенно случайно в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил его нагайкой по лицу. В ответ на это гигант сорвал жандарма с лошади и бросил его в снег. И в результате его степенство шагал в тюрьму.

На улице его приказчик, стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал Громова.

– Сидор Мартыныч, что с вами? – крикнул он.

– Агапыч, беги домой, скажи там, что я со скубентами в ривалюцию влопалси! – изо всех сил рявкнул Громов.

– Революция… Революция…- отозвалось в толпе и покатилось по всей Москве.

Но до революции было еще далеко!

Как это выступление, так и ряд последующих протестов, выражавшихся в неорганизованных вспышках, оставались в стенах университета. Их подавляли арестами и высылками, о которых большинство москвичей и не знало, так как в газетах было строго запрещено писать об этом.

В 1887 году, когда к студенческому уставу были прибавлены циркуляры, ограничивавшие поступление в университет, когда инспекция и педеля, эти университетские сыщики, вывели из терпения студентов, опять произошли крупные уличные демонстрации, во время которых было пущено в ход огнестрельное оружие, но и это для большой публики прошло незаметно.

С каждым годом все чаще и чаще стали студенты выходить на улицу. И полиция была уже начеку. Чуть начнут собираться сходки около университета, тотчас же останавливают движение, окружают цепью городовых и жандармов все переулки, ведущие на Большую Никитскую, и огораживают Моховую около Охотного ряда и Воздвиженки. Тогда открываются двери манежа, туда начинают с улицы тащить студентов, а с ними и публику, которая попадается на этих улицах.

Самым ярким в прошлом столетии было студенческое выступление, после которого более ста пятидесяти студентов было отдано в солдаты, и последующие за ним, где требовали отмены «временных правил», на основании которых правительство и отдало студентов в солдаты.

Эта мера, в связи с волнениями студентов, вызвала протест всей интеллигенции и полное сочувствие к студенчеству в широких слоях населения. Но в печати никаких подробностей и никаких рассуждений не допускалось: говорили об этом втихомолку.

Тогда ходило по рукам много нелегальных стихотворений. Вот одно из них:

СЕЙТЕ!

«Сейте разумное, доброе, вечное»[1] [1 Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Сеятелям»].

Сейте студентов по стогнам земли,

Чтобы поведать все горе сердечное

Всюду бедняги могли.

Сейте, пусть чувство растет благородное,

Очи омочит слеза,-

Сквозь эти слезы пусть слово свободное

Руси откроет глаза.

Пусть все узнают, что нравами грубыми

Стали опять щеголять,

Снова наполнится край скалозубами,

Чтоб просвещение гнать.

Пусть все узнают: застенки по-старому,

И палачи введены,

Отданы гневу их дикому, ярому

Лучшие силы страны.

Вольные степи ветрами обвеяны,

Русь широка и грозна -

Вырастет новое – всюду посеяны

Светлых идей семена.

Те, что упорно и долго не верили

Правде свободных идей,

Ныне поймут – обсчитали, обмерили,

Выгнали их сыновей.

Всех разогнали, а всех ли вы выбили,

Сделавши подлость и срам?

Это свершили вы к вашей погибели.

Память позорная вам!

И действительно, разбросанные в войска по разным городам России студенты были приняты везде радушно и везде заговорили о том, о чем прежде молчали. Это революционизировало и глухую провинцию.

Другое стихотворение, «Судак и обер-полицмейстер», описывающее усмирение студенческих беспорядков в Москве, тоже не проскочило в печать, но распространялось в литографских оттисках:

Я видел грозные моменты,

Досель кружится голова…

Шумели буйные студенты,

Гудела старая Москва,

Толпы стремились за толпами…

Свистки… Ура… Нагайки… Вой…

Кругом войска… за казаками

Трухтит жандармов синий строй.

Что улица – картины те же,

Везде народ… Везде войска…

Студенты спрятаны в манеже,

Шумят, как бурная река.

И за студентами загнали

В манеж испуганный народ,

Всех, что кричали, не кричали,

Всех, кто по улице пройдет,-

Вали в манеж! А дело жарко,

Войскам победа не легка…

Лови! Дави! Идет кухарка,

Под мышкой тащит судака…

Вскипели храбрые войска!

Маневр… Другой… И победили!

Летят кто с шашкой, кто с штыком,

В манеже лихо водворили

Кухарку с мерзлым судаком…

Когда кухарку с судаком действительно загнали в манеж, а новая толпа студентов высыпала из университета на Моховую, вдруг видят: мчится на своей паре с отлетом, запряженной в казенные, с высокой спинкой, сани, сам обер-полицмейстер. В толпе студентов, стоявших посредине улицы, ему пришлось задержаться и ехать тихо.