Сочинения в двух томах. Том 2

Несомненно, что большинство людей всегда предпочтет легкую и ясную философию точной, но туманной и многие будут рекомендовать первую, считая ее не только более приятной, но и более полезной, чем вторая. Она в большей мере соприкасается с обыденной жизнью, воспитывает сердце и чувства, а касаясь принципов, влияющих на действия людей, исправляет поведение последних и приближает их к тому идеалу совершенства, который описывается ею. Напротив, туманная философия, будучи продуктом такого склада ума (mind), который не может вникать в деловую и активную жизнь, теряет свой престиж, как только философ выходит из тени на свет, и принципам ее нелегко сохранить какое бы то ни было влияние на наше поведение и образ действий. Наши чувства, волнения наших страстей, пылкость наших аффектов— все это разрушает ее выводы и превращает глубокого философа в заурядного человека (plebeian).

Надо также сознаться, что наиболее прочную и в то же время наиболее справедливую славу приобрела именно легкая философия, тогда как отвлеченные мыслители, по-видимому, пользовались до сих пор лишь мимолетной известностью, основанной на капризе или невежестве их современников, но не в состоянии были поддерживать свою славу перед лицом более беспристрастного потомства. Глубокому философу легко допустить ошибку в своих утонченных рассуждениях, но одна ошибка необходимо порождает другую по мере того, как он продолжает делать заключения и не отступает ни перед каким выводом, несмотря на необычность такового или его противоречие обычному мнению. Если же философ, задающийся только целью представить здравый смысл человечества в более красивых и привлекательных красках, и сделает случайно ошибку, он не пойдет дальше, но, снова обратившись к здравому смыслу и естественным чувствованиям нашего духа (mind), вернется на правильный путь и оградит себя от опасных заблуждений. Слава Цицерона процветает и теперь, тогда как слава Аристотеля совершенно угасла. Лабрюйер⁵ известен за морями и все еще сохраняет свою репутацию, тогда как слава Мальбранша ограничивается его народом и эпохой. Эддисона, быть может, будут читать с удовольствием, когда Локк будет уже совершенно забыт ^б.

Тип философа, как такового, обычно не пользуется большим расположением в свете, ибо предполагается, что он не может ни приносить пользы обществу, ни способствовать его развлечению: ведь такой философ живет, уклоняясь подальше от общения с людьми, проникнутый принципами и идеями, столь же далекими от их понимания. Но с другой стороны, невежду презирают еще больше, и ничто не может служить более верным признаком духовной ограниченности в такую эпоху, когда у какой-нибудь нации процветают науки, как полное отсутствие вкуса к этому благородному занятию. Принадлежащим к наиболее совершенному типу признают того, кто занимает середину между этими двумя крайностями, того, чьи способности и вкус одинаково распределены между книгами, обществом и делами, кто сохраняет в разговоре тонкость и деликатность, воспитываемые изящной литературой, а в делах — честность и аккуратность, являющиеся естественным результатом правильной философии. И ничто не может больше способствовать распространению и воспитанию такого совершенного типа, как сочинения, изложенные легким стилем, не слишком отвлекающие от жизни, не требующие для своего понимания ни глубокого прилежания, ни уединения, сочинения, по изучении которых читатель возвращается к людям с запасом благородных чувств и мудрых правил, приложимых ко всем потребностям человеческой жизни. Благодаря таким сочинениям добродетель становится приятной, наука—привлекательной, общество людей—поучительным, а уединение—занимательным.

Человек—существо разумное, и, как таковое, он находит себе надлежащую пищу в науке; но границы человеческого познания столь узки, что можно питать лишь слабую надежду на то, чтобы как объем, так и достоверность его приобретений в этой области оказались удовлетворительны. Человек не только разумное, но и общественное существо, однако он не способен ни постоянно наслаждаться приятным и веселым обществом, ни сохранять к последнему надлежащее влечение. Человек, кроме того, деятельное существо, и благодаря этой наклонности, а также в силу различных потребностей человеческой жизни он должен предаваться различным делам и занятиям; но дух нуждается в некотором отдыхе и не может быть всегда поглощен заботами и деятельностью. Итак, природа, по-видимому, указала человечеству смешанный образ жизни как наиболее для него подходящий, тайно предостерегая людей от излишнего увлечения каждой отдельной склонностью во избежание утраты способности к другим занятиям и развлечениям. Удовлетворяй свою страсть к науке, говорит она, но пусть твоя наука останется человеческой и сохранит прямое отношение к деятельной жизни и обществу. Туманные размышления и глубокие исследования я запрещаю и строго накажу за них задумчивостью и меланхолией, которую они породят в тебе, бесконечными сомнениями, в которые они тебя вовлекут, и тем холодным приемом, который выпадает на долю твоим вымышленным открытиям, как только ты обнародуешь их. Будь философом, но, предаваясь философии, оставайся человеком.

Если бы большинство людей довольствовались тем, что предпочитали легкую философию отвлеченной и глубокой, не относясь с порицанием или презрением к последней, то, быть может, следовало бы уступить общему мнению и позволить каждому человеку беспрепятственно придерживаться своих вкусов и склонностей. Но ввиду того, что люди часто заходят дальше, доводя дело даже до безусловного отрицания всяких глубоких рассуждений, или того, что обычно называется метафизикой, мы перейдем теперь к рассмотрению тех разумных доводов, которые могут быть приведены в пользу последней.

Мы можем начать с замечания, что одним из важных преимуществ точной и отвлеченной философии является помощь, оказываемая ею философии легкой, житейской, которая без нее никогда не достигла бы достаточной степени точности в своих взглядах, правилах или рассуждениях. Вся изящная литература есть не что иное, как ряд картин, рисующих нам человеческую жизнь в ее различных проявлениях и формах и возбуждающих в нас различные чувства — одобрение или порицание, восторг или насмешку — в зависимости от качеств того объекта, который они представляют. Успешно достигнуть этой цели более способен тот писатель, который помимо тонкого вкуса и способности к быстрому схватыванию [объекта] обладает еще точным знанием внутренней структуры и операций познания, действий аффектов, а также знаком с различными чувствованиями, при помощи которых мы различаем порок и добродетель. Каким бы трудным ни казалось это внутреннее изыскание, или исследование, оно становится до некоторой степени необходимым для тех, кто хочет успешно описать наглядные внешние проявления жизни и нравов. Анатом показывает нам самые отвратительные и неприятные предметы, но его наука полезна живописцу для начертания образа даже Венеры или Елены; пользуясь самыми богатыми красками и придавая своим фигурам самые грациозные и привлекательные позы, живописец все же должен обращать внимание на внутреннюю структуру человеческого тела, на положение мускулов и строение костей, на назначение и форму каждого члена или органа. От точности всегда только выигрывает красота, а от верности рассуждения—тонкость чувства, и напрасны были бы наши старания возвеличить одно посредством умаления другого.

Кроме того, заметим мы, дух точности, каким бы образом он ни был приобретен, приближает к совершенству любые искусства, любые профессии, даже те, которые ближе всего касаются жизни или деятельности, и делает их более пригодными для служения интересам общества. И хотя философ может быть далек от практических дел, философский дух, коль скоро его будут тщательно культивировать многие, постепенно должен распространиться на все общество и сообщить присущую ему точность каждому искусству, каждой профессии. Йюударственный деятель приобретет большую предусмотрительность и тонкость в разделении и уравновешении власти, юрист—большую методичность в рассуждениях и более высокие принципы, а полководец внесет большую правильность в дисциплину и станет осторожнее в своих планах и действиях. Устойчивость современных государств по сравнению с древними и точность современной философии по сравнению с античной совершенствовались и, вероятно, будут продолжать совершенствоваться примерно с одинаковой быстротой.

Но если бы даже занятия философией не доставляли никакой выгоды, кроме удовлетворения невинной любознательности, то и к этому не следовало бы относиться с презрением, ибо это одно из средств достижения тех немногих надежных и безвредных удовольствий, которые доступны роду человеческому. Наиболее приятный и безобидный жизненный путь совпадает со стезею науки и познания; и всякого, кто может или устранить с нее какие бы то ни было препятствия, или открыть новые горизонты, следует в силу этого почитать благодетелем человечества. Пусть эти изыскания кажутся тяжелыми и утомительными, но ведь некоторые умы, подобно некоторым телам, одаренным крепким и цветущим здоровьем, требуют усиленного упражнения и находят удовольствие в том, что большинству людей может казаться обременительным и трудным. Ведь тьма тягостна не только для глаза, но и для духа; зато внесение света во тьму, скольких бы трудов оно ни стоило, несомненно, должно доставлять наслаждение и радость.

Однако темноту глубокой и абстрактной философии осуждают не только за то, что она тяжела и утомительна, но и за то, что она является неизбежным источником неуверенности и заблуждений. И действительно, самое справедливое и согласное с истиной возражение против большей части метафизики заключается в том, что она, собственно говоря, не наука и что ее порождают или бесплодные усилия человеческого тщеславия, стремящегося проникнуть в предметы, совершенно недоступные познанию, или же уловки общераспространенных суеверий, которые, не будучи в состоянии защищаться открыто, воздвигают этот хитросплетенный терновник для прикрытия и защиты своей немощи. Изгнанные с открытого поля, эти разбойники бегут в леса и скрываются там в ожидании того, чтобы ворваться в какую-либо незащищенную область духа и переполнить ее религиозными страхами и предрассудками. Самого сильного противника припирают к стене, если он на минуту ослабит бдительность, многие же по трусости и безрассудству открывают ворота неприятелю и принимают его добровольно, с почтением и покорностью, как своего законного властелина.

Но разве это достаточное основание для того, чтобы философы отказались от своих изысканий и предоставили суеверию спокойно владеть его убежищем? Не вернее ли вывести отсюда обратное заключение и осознать необходимость перенести борьбу в самые затаенные пристанища неприятеля? Напрасно надеемся мы на то, что люди в силу частых разочарований оставят, наконец, столь химеричные науки и откроют истинную область человеческого разума. Уже помимо того, что многие лица находят слишком захватывающий интерес в постоянном возвращении к подобным темам, помимо этого, говорю я, мотив слепого отчаяния никогда на разумных основаниях не найдет места в науке: как бы неудачны ни оказались предыдущие попытки, все же остается место для надежды на то, что прилежание, удача или бблыпая проницательность помогут последующим поколениям дойти до открытий, неизвестных предшествующим эпохам. Всякий, кто обладает отважным духом, будет постоянно добиваться трудной награды, и неудачи его предшественников станут скорее подстрекать, чем расхолаживать, его, ибо он будет надеяться, что слава, связанная с успехом столь трудного предприятия, выпадет именно на его долю. Единственный способ разом освободить науку от этих туманных вопросов—это серьезно исследовать природу человеческого ума и показать на основании точного анализа его сил и способностей, что он вовсе не приспособлен к столь отдаленным и туманным темам. Мы должны решиться на этот утомительный шаг, чтобы жить спокойно впоследствии; мы должны тщательно разработать истинную метафизику, чтобы уничтожить ложную и поддельную. Леность, предохраняющая некоторых людей от этой обманчивой философии, у других превозмогается любопытством, а отчаяние, временами берущее верх, затем может уступить место пылким надеждам и ожиданиям. Точное и правильное рассуждение—вот единственное универсальное средство, пригодное для всех людей и для всякого склада [ума]; лишь оно способно ниспровергнуть туманную философию и метафизический жаргон, который в связи с общераспространенными суевериями делает ее до некоторой степени непроницаемой для невнимательных мыслителей и придает ей вид науки и мудрости.

Кроме указанного преимущества, т. е. отрицания самой недостоверной и неприятной части науки после продуманного исследования ее, результатом точного изучения сил и способностей человеческой природы является еще множество положительных преимуществ. Замечательно, что операции нашего духа, наиболее непосредственно сознаваемые нами, как бы окутываются мраком, едва лишь становятся объектами размышления, и глазу нелегко найти те линии и границы, которые разделяют их и размежевывают друг от друга. Эти объекты слишком мимолетны, чтобы оставаться долго в одном и том же виде или положении; их следует схватывать мгновенно с помощью высшего дара проникновения, полученного от природы и усовершенствованного благодаря привычке и размышлению. В силу этого довольно значительную часть науки составляет простое распознавание различных операций духа, отделение их друг от друга, подведение под соответствующие рубрики и устранение того кажущегося беспорядка и запутанности, в которых они находятся, когда предстают в качестве объектов размышления и исследования. Упорядочение и различение — работа, не имеющая никакой ценности, если ее производят над внешними телами, объектами наших чувств; но, будучи применена к операциям духа, она приобретает все большее значение в зависимости от тех препятствий и трудностей, с которыми мы встречаемся при ее выполнении. Если мы и не сможем пойти дальше этой географии духа, т. е. очерка его отдельных частей и сил, то и это уже должно дать нам удовлетворение; чем более очевидной может казаться нам эта наука (а она вовсе не такова), тем более позорным должно считаться незнакомство с нею для всех, кто претендует на ученость и знание философии.