Сочинения в двух томах. Том 2

Итак, что же еще может нам понадобиться, чтобы отличить чувства, зависящие от человеколюбия, от чувств, связанных с каким-либо иным аффектом, или получить удовлетворительный ответ на вопрос о том, почему первые, а не последние являются источником морали? Всякий раз, когда чье-либо поведение заслуживает моего одобрения, затрагивая мое человеколюбие, оно получает также похвалу всего человечества, воздействуя на него с тем же основанием. Но то, что служит моей скупости или честолюбию, потворствует этим аффектам лишь во мне и не затрагивает скупости или честолюбия остального человечества. Нет ни одной черты в поведении какого-либо человека при условии, что оно имеет благожелательную направленность, которая не согласовывалась бы с моим человеколюбием, сколь бы далека от меня ни была данная личность. Но всякий человек, который настолько далек от меня, что не препятствует и не способствует удовлетворению моей скупости и моего честолюбия, рассматривается с точки зрения этих аффектов как совершенно безразличный. Следовательно, различие между двумя указанными видами чувств столь велико и очевидно, что язык вскоре должен запечатлеть его и изобрести особый ряд терминов для того, чтобы выразить те всеобщие чувства порицания или одобрения, которые возникают из человеколюбия и представлений об общей пользе и наоборот. Тогда появляются понятия добродетели и порока, получает признание мораль, образуются некоторые общие идеи относительно человеческого поведения, таких-то мер начинают ожидать от человека при таких-то ситуациях, такое-то действие определяется как согласующееся с нашим абстрактным правилом, а некоторое другое—как противоречащее ему. И посредством таких всеобщих принципов нередко контролируются и ограничиваются частные чувства себялюбия⁹⁰.

На примере народных мятежей, призывов к бунту, партийных раздоров, паники и всех аффектов, которые разделяются толпой, мы можем уяснить себе воздействие общества, проявляющееся при возбуждении и поддержании любых эмоций, когда наиболее необузданные беспорядки, как мы обнаруживаем, возникают в силу указанного обстоятельства по самым незначительным и легковесным поводам. Солон был не слишком жестоким, хотя, быть может, и несправедливым законодателем, наказывавшим тех, кто сохранял нейтралитет в гражданских войнах; и я полагаю, что немногие навлекли бы на себя наказание в таких случаях, если бы их привязанности и рассуждения расценивались как достаточные для того, чтобы простить их. Никакой эгоизм да, верно, и никакая философия недостаточно сильны, чтобы поддержать всеобщую холодность и безразличие, и нужно быть либо больше чем человеком, либо меньше чем человеком, чтобы не загореться общим огнем. Что же удивительного в том, что моральные чувства оказываются в жизни столь влиятельными, хотя они проистекают из принципов, которые могут на первый взгляд показаться незначительными и слабыми? Но эти принципы, как мы должны отметить, являются социальными и всеобщими. Они образуют в некотором смысле партию человеческого рода против порока или беспорядка, общего врага человечества. И поскольку благожелательная забота о других лицах в большей или меньшей степени распространена среди всех людей и одинакова у всех, то она часто фигурирует в рассуждениях, взлелеивается обществом и поощряется в беседах, а осуждение и одобрение, являющиеся ее результатом, пробуждаются из той летаргии, в которой они, вероятно, пребывали бы в одинокой и неразвитой натуре. Другие аффекты, хотя, быть может, первоначально и более сильные, будучи эгоистичными и частными, оказываются при этом подавлены и уступают господство над нашими душами указанным социальным (social) и общественным (public) принципам.

Другим источником присущего нам склада, придающим огромную дополнительную силу нравственному чувству, является любовь к славе, которая столь бесконтрольно управляет всеми благородными душами и часто представляет собой главную цель всех их намерений и предприятий. Благодаря нашему непрерывному и ревностному стремлению к известности, имени, репутации в свете мы часто выставляем на обозрение наши собственные манеры и поведение и учитываем, как они выглядят в глазах тех, кто близок нам или связан с нами каким-либо отношением. Эта постоянная привычка рассматривать самих себя, так сказать, в отраженном виде придает живость всем чувствам подобающего и неподобающего и порождает в благородных натурах определенное почтение к самим себе, равно как и к другим, представляющее собой надежнейшую гарантию всякой добродетели. Телесные удобства и удовольствия постепенно утрачивают свое значение, тогда как духовная красота и нравственное изящество старательно приобретаются, и дух преуспевает в любом совершенстве, которое может украсить разумное создание.

Вот где проявляется наиболее совершенная нравственность, которая нам известна; вот где обнаруживается сила многих симпатий! Наше нравственное чувство само по себе обладает в основном такой природой, и наше уважение к репутации других возникает, по-видимому, только из заботы о сохранении нашей собственной репутации. Чтобы добиться этой цели, мы находим необходимым поддержать наше шаткое суждение одобрением человечества.

Но чтобы мы могли уладить все вопросы и устранить, если это возможно, любую трудность, допустим, что все приведенные рассуждения ложны. Допустим, что, растворяя удовольствие, возникающее благодаря видам на пользу в будущем, в чувствах человеколюбия и симпатии, мы следуем ложной гипотезе. Признаем необходимым найти некоторое другое объяснение тем похвалам, которые воздаются объектам всякого рода—одушевленным, неодушевленным или разумным, если они имеют направленность, способствующую благоденствию и выгоде человечества. Как бы ни было трудно представить себе, что объект одобряют благодаря его направленности к определенной цели, тогда как сама цель остается совершенно безразлична, поверим в такую несуразность и рассмотрим, какие следствия из этого вытекают. Предшествующее описание или определение личного достоинства⁶⁵ должно сохранить при этом свою очевидность и значение. Следует допустить, что всякое качество духа, которое полезно или приятно самой данной личности или другим лицам, вызывает удовольствие у того, кто их наблюдает, возбуждает его уважение и наделяется почетным именем добродетели или [морального] достоинства. Разве не ценятся справедливость, верность, честь, правдивость, верноподданство, целомудрие лишь благодаря их направленности на благо общества? Разве эту направленность можно отделить от человеколюбия, благожелательности, милосердия, великодушия, благодарности, умеренности, мягкости, дружелюбия и всех других социальных добродетелей? Можно ли сомневаться в том, что трудолюбие, благоразумие, бережливость, умение хранить тайну, стойкость, любовь к порядку, предусмотрительность, рассудительность и весь этот класс добродетелей и совершенств, перечень которых не был бы исчерпан на многих страницах, можно ли сомневаться, говорю я, что направленность указанных качеств на то, чтобы благоприятствовать интересам и способствовать счастью их обладателя, является единственным основанием их достоинства? Кто может оспаривать, что дух, в котором поддерживается постоянная безмятежность и веселость, благородное достоинство и неустрашимость, нежная привязанность и доброжелательность ко всему окружающему, именно потому, что он заключает больше радости в себе самом, являет собой более воодушевляющее и радующее зрелище, чем удрученный меланхолией, мучимый тревогой, полный ярости или опустившийся до самой жалкой низости и пришедший в упадок? Что касается качеств, непосредственно приятных другим людям, они достаточно говорят сами за себя. И должен быть поистине несчастлив либо вследствие своего нрава, либо вследствие своего положения в обществе тот, кто никогда не чувствовал прелести остроумной шутливости или очаровательной приветливости, деликатной скромности или сдержанной мягкости обращения и манер.

Я сознаю, что ничто не может быть более нефилософским, чем проявление твердой уверенности или догматичности в любом вопросе, и что даже если бы можно было придерживаться крайнего (excessive) скептицизма, то и это не было бы более гибельным для всякого правильного рассуждения и исследования. Я убежден, что там, где люди крайне уверены в своей правоте и высокомерны, они обычно больше всего ошибаются и дают волю страстям без надлежащей осмотрительности и осторожности, которые только и могли бы обезопасить их от величайших ошибок. Но я должен признать, что это перечисление столь сильно проясняет дело, что я теперь не могу быть уверен в какой-либо истине, которую усвоил из рассуждений и умозаключений, больше, чем в той, что личное достоинство всецело заключается в полезности или приятности качеств для лица, обладающего ими, или для других лиц, которые как-либо с ним общаются. Однако, когда я размышляю о том, что хотя объем и очертания Земли измерены и описаны, движения приливов и отливов объяснены, порядок и организация небесных тел подчинены присущим им законам и само бесконечное сведено к исчислению, однако люди все еще спорят об основаниях своих моральных обязанностей, когда я размышляю об этом, говорю я, я впадаю в робость и скептицизм и подозреваю, что любая столь очевидная гипотеза, будь она истинной, уже давно получила бы единодушное одобрение и согласие человечества.

ЧАСТЬ 2

После того как мы высказались о моральном одобрении, сопровождающем достоинство или добродетель, остается ⁶⁶ лишь вкратце рассмотреть связанную с нашим личным интересом обязанность выражать таковое, а также исследовать, не обеспечит ли любой человек, который сколько-нибудь заботится о своем счастье и благоденствии, свои интересы наилучшим образом, выполняя всякий моральный долг. Если в этом можно ясно удостовериться из предшествующей теории, то мы с удовлетворением должны будем прийти к выводу, что достигли принципов, которые не только, можно надеяться, установят критерий рассуждения и исследования, но смогут способствовать исправлению жизни людей и их усовершенствованию в нравственности и социальной добродетели. И хотя философская истинность любого предложения никоим образом не зависит от его направленности на то, чтобы содействовать интересам общества, однако малопривлекателен человек, защищающий теорию, которая, сколь бы истинна она ни была, ведет, как он должен признать, к опасным и гибельным последствиям на практике. Зачем копаться в тех уголках природы, из которых во все стороны распространяется испорченность? Зачем извлекать заразу из ямы, в которой она погребена? Изобретательностью ваших исследований могут восхищаться, но системы ваши внушат отвращение. И человечество договорится о том, чтобы навеки предать их молчаливому забвению, если оно не сможет опровергнуть их. Истины, которые гибельны для общества, если таковые окажутся налицо, уступят место ошибкам, которые полезны и выгодны.

Но какие философские истины могут быть более выгодны для общества, чем те, которые были представлены здесь и которые изображают добродетель во всем ее подлинном и в высшей степени воодушевляющем очаровании и заставляют нас подходить к ней непринужденно, с доверием и благосклонностью? Спадают мрачные покровы, в которые ее облекли многие теологи и некоторые философы, и взору не открывается ничего, кроме мягкости, человеколюбия, благожелательности, приветливости, а в надлежащее время и игривости, шутливости и веселости. Она ничего не говорит о бесполезном аскетизме и строгости, страданиях и самоотречении. Она заявляет, что ее единственная цель состоит в том, чтобы сделать своих приверженцев и все человечество в каждое мгновение его существования, если это возможно, бодрыми и счастливыми. Она никогда не отказывается по собственной воле от какого-либо удовольствия, кроме тех случаев, когда есть надежда получить полную компенсацию за это в какой-либо иной период жизни. Единственная забота, которой она требует уделять внимание,—это забота о точном исчислении и неуклонном предпочтении наибольшего счастья. А если какие-нибудь суровые претенденты, враги радости и удовольствия, добиваются ее, она либо отвергает их как лицемеров и обманщиков, либо, допуская их в свою свиту, уделяет им место среди своих наименее любимых почитателей.

Да и опуская всякие фигуральные выражения, воистину какая надежда может быть у нас на то, чтобы когда-либо привлечь человечество к практике, которая, как мы признаем, полна суровости и строгости? Или какая теория морали может служить когда-либо какой-нибудь полезной цели, если она не может детальным образом показать, что все обязанности, которые она предписывает, совпадают в то же время с истинным интересом каждого индивида? Особенным преимуществом предшествующей системы представляется то, что она указывает надлежащие средства для достижения этой цели.

То, что добродетели, которые непосредственно полезны или приятны личности, обладающей ими, оказываются желанными вследствие эгоизма, было бы, конечно, излишне доказывать. Воистину моралисты могут избавить себя от тех усилий, которые они нередко прилагают, предписывая соответствующие обязанности. Для чего умножать аргументы, убеждающие, что умеренность выгодна, а излишек удовольствия вреден, когда очевидно, что последний именуется излишком только из-за приносимого им вреда и что, если бы, например, неограниченное потребление крепких напитков вредило здоровью и способностям духа и тела не больше, чем потребление воздуха или воды, оно никоим образом не было бы в большей степени порочным или предосудительным.

По-видимому, в равной мере излишне доказывать, что компанейские добродетели—хорошие манеры и остроумие, благопристойность и мягкость—более желанны, чем противоположные качества. Уже одно тщеславие безотносительно к каким-либо иным соображениям является достаточным мотивом, чтобы вселить в нас желание обладать этими совершенствами. Никогда не было ни одного человека, который хотел бы быть в данном отношении неполноценным. Все наши недостатки в этой области проистекают от плохого образования, недостатка способностей или же от извращенного и лишенного гибкости предрасположения. Хотели бы вы, чтобы компания, с которой вы имеете дело, завидовала вам, восхищалась, следовала за вами, а не ненавидела, презирала и избегала вас? Будет ли кто-нибудь серьезно раздумывать в этом случае? И подобно тому как никакая радость не искренна без какого-либо отношения к компании и обществу, общество не может быть приятным или хотя бы сносным, если человек ощущает, что его присутствие нежеланно, и повсюду наталкивается на признаки, свидетельствующие об отвращении и омерзении к нему.

Но почему в наиболее крупных сообществах и объединениях человечества не должно случаться того же самого, что и в частных кружках и компаниях? Почему утверждение, что такие широко простирающиеся добродетели, как человеколюбие, великодушие, благожелательность, желанны с точки зрения счастья и личного интереса, более сомнительно, чем подобное утверждение относительно таких ограниченных дарований, как остроумие и благовоспитанность? Опасаемся ли мы, что эти социальные аффекты в большей мере и более непосредственно, чем другие стремления, воспрепятствуют частной пользе и что они не смогут быть удовлетворены без того, чтобы в значительной мере были принесены в жертву честь и выгода?