Сочинения великих итальянцев XVI века
Шрифт:
Джусто. Ты безусловно права. Помню, Маттео Пальмиери, о котором ты вчера говорила, вечно только и делал, что поощрял развивать свои доблести каждого, в каком бы тот ни был звании; и он частенько говаривал: между тем, кто что-нибудь знает, и тем, кто ничего не знает, такая же разница, как между картиной и натурой. Точно так же мессер Марчелло, тоже мой сосед, не просто добрый человек, а прямо сама доброта, всякому малышу, о чем бы тот его не спросил, говорил в ответ все, что ему об этом известно, — так велико было у него желание поделиться своими знаниями; и он часто приводил высказывание Платона, что человек рожден, чтобы приносить пользу другим людям.
Душа. Что еще нужно? Разве мы вчера не вспомнили святого и ученейшего старца мессера Франческо Верино,[473] замечательного философа, превзошедшего всех своих современников?
Джусто. Да, таковы добрые люди. Но неужели философские вопросы могут обсуждаться на вольгаре?
Душа. А почему нет? Разве вольгаре, подобно латыни и другим языкам, признанным прекрасными и благими, не способен выражать различные понятия?
Джусто. Я, как ты знаешь, небольшой знаток в такого рода вещах и не могу тебе ответить, но слышал от многих современных мудрецов, что нет.
Душа. Джусто, это одна из вещей, говорить которые побуждает их зависть. Но вскоре по милости нашего главного Герцога, всячески превозносящего вольгаре, с глаз спадет пелена.19 Правда, уж давным-давно люди могли бы от нее освободиться, стоило им только принять во внимание писания фра Джироламо из Феррары, который на нашем языке писал о самых высоких и сложных материях с не меньшей легкостью и совершенством, чем любой латинский писатель.[475]
Джусто. Да, но этот фра Джироламо не был ведь флорентийцем.
Душа. Это правда. Но подумай-ка хорошенько, какую огромную пользу (я говорю о языке) принес ему приезд во Флоренцию: любой может увидеть разницу между сочинениями, написанными им сразу по приезде, и позднейшими.
Джусто. Не знаю. Но я сам всегда думал, что кто не знает латыни, многого не стоит.
Душа. Да, он не станет хорошим нотарием. Но между прочим нотарии знают лишь грамматику Ceccoribus,[476] которая требует только, чтобы слова заканчивались на согласные. Но шутки в сторону; грамматика, или, вернее сказать, латынь, — это язык, а делают людей мудрыми не языки, а науки: ведь иначе получилось бы так, что тот еврей, который держит сейчас ювелирную лавку на углу де'Пекори и знает восемь или десять языков, оказался бы самым ученым человеком во Флоренции. Да что там говорить! Скворец, подаренный папе Льву,[477] был бы ученее, чем те, кто сведущ только в латинском языке, потому что умел говорить «Добрый день» и многое другое на вольгаре, греческом и латыни.
Джусто. Вот как? Ты шутишь: этот скворец не понимал ничего из того, что говорил, а говорил так, потому что его научили.
Душа. Ну вот, ты правильно меня понимаешь. Людей делают мудрыми не языки, а субстанции, и хотя они обозначаются словами, все равно тот, кто понимает только слова, всегда останется ничтожеством. Ответь, если мне пересказали на вольгаре суждение Аристотеля «Всякая вещь, ремесло и наука стремятся к благу» и я его понял, есть ли нужда передавать его на греческом или латыни?
Джусто. Не знаю. Но существует такое мнение.
Душа. Пусть себе говорят, что им заблагорассудится, все равно я права. Но скажу тебе больше: одного понимания мало, чтобы сделать человека ученым, нужно еще и умение формулировать суждение.
Джусто. Это я хорошо понимаю. В свое время я знавал много чудаковатых ученых, они гроша ломаного не стоили, а ведь сколько всего изучили! Больше того, среди прочих помню некоего маэстро Михаила Марулла[478], одного из греков, бежавших сюда после падения Константинополя.[479]По всеобщему мнению, он был мудрецом, а ведь что это был за чудак и фантазер! Однажды ему остроумно сказал один его знакомец, некий Бино де'Коррьери: «Маэстро Михаил, некоторые говорят, что вы много знаете по-латыни и по-гречески. Возможно, это так, только я в этом ничего не понимаю; а по-итальянски вы мне кажетесь круглым дураком».
Душа. Видишь, как ты постепенно начинаешь различать свет? Повторяю, они это говорят
лишь из зависти. Объяснить тебе? Теперь, когда они видят, что латинская ученость распространилась несколько больше, чем прежде, они уже начинают поговаривать: тот, кто не знает греческого, ничего не знает. Будто бы дух Аристотеля и Платона — как сказал некий доблестный придворный — был заключен в греческом алфавите, как в склянке, и чтобы этот дух изучить, человек должен выпить его одним глотком, как сироп.Джусто. Ты и впрямь говоришь правду. Действительно, все так считают.
Душа. Что же они будут делать лет через пятнадцать-двадцать, когда и греческий язык станет тоже чуть ли не всеобщим? Они будут вынуждены прибегнуть к другому и утверждать, к примеру: кто не знает еврейского, ничего не знает. И так от языка к языку им придется в конце концов дойти до бискайского, а дальше идти уже некуда.
Джусто. Почему?
Душа. Ведь это язык, который не изучают, а говорят на нем только те, кто родился в тех местах. Но я тебя заверяю — этим хитрецам придется придумать что-нибудь другое, если они захотят иметь славу мудрецов: ведь люди, как дети, которые постепенно перестают бояться крещенских лоскутных страшилищ.
Джусто. Что ты имеешь в виду?
Душа. Я имею в виду, что сегодня мало сказать: «Такой-то учился в Студио» или «Он занимается науками». Народ будет над ними насмехаться, пока не увидит их в деле.
Джусто. Я слышал от каких-то юношей, что некая Академия25 была основана лишь для того, чтобы люди, пробуя там свои силы, показали, на что они способны.
Душа. И ты прекрасно знаешь, в какой она немилости у этих ученых; только они заметили, что кто-то, кого раньше они совсем не уважали, заслужил не меньший почет, чем они сами, как они тут же отказались признавать кого бы то ни было из Академии. Они только и говорят, что она отнимает славу у истинных наук и заставляет людей учиться лишь для видимости. И они не желают сказать, используя выражение Пульчи,[480] что лепешка горячая. А я утверждаю, что Академия в конце концов нам покажет, как сказал Буркьелло:[481]
Что за дьявол в теле у этих гусениц,
Которые вечно едят листья и испражняются шелком.
Джусто. Эта Академия, видно, для ученых все равно что осада для храбрецов: ведь если прежде достаточно было только сказать, что такой-то храбрец, и всякий его уже боялся, то теперь не так, и никого больше не страшит отвратительная рожа; напротив, как бы ни был мал тот, кого оскорбят, он найдет в себе достаточно храбрости, чтобы ударить ножом любого солдата. Тому немало примеров.
Душа. Ты, Джусто, правильно сказал. Если академики не могут превзойти тех, кто считается столь мудрым (те говорят, что академики не посвящают себя занятиям в полную силу), то по крайней мере они разоблачают их и делают так, что те не могут больше кормить людей пустыми ложками — так однажды сказали кому-то из них, — а они имели возможность это делать и делали до сих пор. Ведь действительно, это было для них очень удобно: они лишь говорили, что все обстоит так-то и так-то, и все должны были почтительно окружать их ложе, как это делали ученики Пифагора.[482] Но сегодня необходимо, чтобы они показали, и почему, и как это происходит, если желают, чтобы им поверили. Ну да пусть делают, что хотят. Говорю тебе: открыв глаза людям, Академия как бы дала им противоядие.
Джусто. А ты и вправду веришь, что те, кто, как я слышал, ей покровительствуют, собираются со временем перевести науки на наш язык? Такое, говорят, у них желание.
Душа. Что до их способности сделать это — я знаю многих, которые смогли бы, и думаю, когда бы они ни захотели, у них это хорошо получится, и сейчас уже немало тому доказательств. А что до того, способен ли наш язык воспринять в совершенстве науки, скажу тебе решительно, что он в высшей степени способен выразить любое понятие философии, астрологии или любой другой науки, и так же хорошо, как латынь, а возможно, даже и греческий, которым те так гордятся. Помнится, когда-то я слышала, что маэстро Константин Ласкарис,[483] тот грек, который в великом почете у современных умников, имел обыкновение говорить за столом в саду Ручеллаи[484] в присутствии многих благородных людей — а из них, быть может, и сейчас кто-нибудь жив, — что, по его мнению, Боккаччо не уступает любому греческому писателю в красноречии и слоге, и его Сто новелл[485] стбят сотни их поэтов.