Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр

– Это еще зачем? – строго спросил он.

Она вспыхнула, придвинула мандарины к себе, и ему стало стыдно.

Они сверяли записи, сводили в таблицы, это было на третий день их работы, и Крылова удивило, как быстро она уловила смысл измерений и действовала, уже ни о чем не спрашивая.

– У вас отличные способности, – сказал он.

Она посмотрела на него недоверчиво, почти испуганно. Но назавтра, закончив вычисления, она вдруг рассмеялась.

– Выходит, я сама могу, – сказала она изумленно.

По утрам, приехав из города, она бывала какой-то сжатой, замкнутой и только к середине дня словно оттаивала. Особенно в лесу, когда они шли на лыжах, она оживлялась. Она ходила на лыжах девчонкой и с тех пор ни разу.

– А с мужем почему не ходите? – как-то спросил Крылов. Она смутилась и сказала, что муж слишком занят.

Она вообще избегала говорить о муже и о себе, только однажды, когда на озере она провалилась в прорубь и он притащил ее к Антоновым, и растирал, и напоил водкой, она, лежа под одеялом, словно сквозь сон, спросила:

– Какой я вам кажусь?

Потом он понял, что значит этот вопрос. В семье она была старшей и с детства нянчилась с маленькими, и хотелось поскорее освободиться, стать самостоятельной. Вышла замуж, появился ребенок, и опять было не до себя. А в техникуме ее считали способной. Муж ее был довольно известный художник, и рядом с ним ее надежды выглядели мелкими, смешными. Она старалась помогать и не мешать. Она научилась быть незаметной. Это она умела в совершенстве. Иногда она даже не могла представить, а какой же она видится со стороны окружающим. Ей казалось, что она куда-то пропала, ее нет, кто-то вместо нее ходит, говорит, а ее самой не существует.

Она была высокая, с движениями медленными, почти ленивыми, и волосы у нее были тоже ленивые, гладкие, но Крылову она казалась маленькой, и он чувствовал себя с ней старшим, это было непривычно и нравилось. И, как с детьми, с ней надо было быть осторожным, чуть что – испуганно пряталась, застывала в молчании. Она была как эти мартовские хрупкие дни с пугливым солнцем.

Ровно в шесть она сложила таблицы, надела ботинки, собираясь на автобус.

– Можно, я оставлю тапочки, чтобы не таскать?

– Пожалуйста, – сказал Крылов.

Поздно вечером, укладываясь спать, он увидел в углу эти тапочки – маленькие спортивки хранили форму ее ноги. И кажется, тогда впервые ему захотелось, чтобы скорее наступило утро и он снова увидел бы ее.

Крылов заказал винегрет, сосиски и пиво, покосился на буфетчицу. Вероятно, она не узнала его. Волосы ее были уже не желтые, а темно-рыжие.

Все придумано. Легенда о том, как ее увезли, и то, что он сам навоображал себе. В сущности, если разобраться, то, наверное, вообще ничего не было, а если и было, то давно кончилось. Никогда не следует возвращаться туда, где был счастливым.

Имея даже четверку по диамату, следовало бы усвоить, что нельзя дважды войти в один и тот же поток.

Он смотрел на песчаный берег, где лежали смоляные туши перевернутых лодок, и ничто не трогало его, все оставалось безразлично чужим. Винегрет был невкусным, сосиски холодные, удивительно, почему он так боялся зайти в буфет.

Старый дымно-серый кот с черной метинкой на лбу вежливо потерся о ногу. Крылов взял с тарелки соленый огурец.

– Когда-то ты ел огурцы, – сказал он. – Но, может быть, и этого не было.

Кот понюхал и деликатно куснул огурец. Буфетчица засмеялась.

– Вы к нам опять работать? – спросила она.

– Нет, проездом.

– Пашка, стервец, ведь узнал вас. Ишь как ластится. Она открыла бутылку, поставила на стол. Кот поднял хвост, мяукнул.

– Это его Наташа приспособила огурцы жрать, – сказала буфетчица.

«А вдруг все это было? – подумал Крылов. – Почему она ушла от мужа?»

– Ну как вы живете-можете? – спросила буфетчица.

– Замечательно, – сказал Крылов. – Чудесно живу.

– А она не приехала? Чего ж вы ее с собой не взяли? Ну, я понимаю, ей сюда сейчас неохота. Она небось от счастья все позабыла. Шутка ли, как она тут маялась без вас. Она вам рассказывала?

– Нет, – сказал Крылов. – Ничего не говорила.

– И мне тоже. Придет, посидит, Пашку погладит. За соседним столиком потребовали колбасы.

– Сейчас, – сказала буфетчица, – мне не разорваться. Он сидел, слушал, как лопаются пузырьки в стакане с пивом.

Буфетчица вернулась.

– Вы еще зайдете?

– Нет, – сказал он, – сегодня уеду.

– Привет ей передавайте.

– Я далеко уезжаю, – вдруг сказал он и удивился, услышав от себя решение. – В экспедицию.

– Что это вроде вы невеселый какой?

– Да нет. Пиво у вас отличное. Я был рад вас повидать. – Он нагнулся, потрепал кота. – Ну, будь здоров, Пашка.

Он допил пиво и рассчитался.

– Спасибо вам, до свидания.

– Приезжайте вместе зимой, – нерешительно сказала буфетчица.

– Может быть. Может быть.

Ему еще хотелось выпить пива. Всю дорогу он ощущал сухость во рту.

Через все небо размахнулся белый пушистый след реактивного самолета. Крылов шел и смотрел на тающий росчерк.

Обратно он ехал на электричке. Стоял в тамбуре, белый бурун в синем небе давно растаял, но Крылову казалось, что он все еще видит его.

Если она спустя несколько месяцев решилась на такое, значит, она действительно любила, с самого начала она любила его. Он вспомнил свои письма, и сейчас они показались ему отвратительными. Пустые, холодные, обо всем, о чем угодно, и ни о чем, потому что там не было единственного – он не звал ее. Ну конечно, он считал, что в любую минуту может приехать. А когда последнее письмо вернулось невостребованным, тогда вот началось. Тогда он стал наконец думать. Тогда целыми днями сквозь все он думал и вспоминал. Видел автобус и думал о ней. Пил воду и думал о ней. И не то чтобы думал, а просто представлял ее губы и твердил ее имя.

Московский поезд уходил вечером, тот же поезд, с той же платформы. Крылов зашел в вагон и стал у окна. Провожающие. Отъезжающие. Чемоданы. У каждого вагона прощаются.

Поезд тронулся легким толчком, без гудка. Давно уже нет гудков, поезда трогаются незаметно, только легкий толчок. И вдруг к нему отчетливо вернулся тот миг – соскочить, побежать к ней, остаться, плюнув на все и на всех; ему казалось, что тогда он хотел это сделать. Он знал, что надо соскочить, и продолжал стоять.