Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр

– Кое-чем тебе придется пожертвовать, не без этого, – говорил Бочкарев, – но важен общий выигрыш.

Крылов сплюнул в пролет.

– Иначе что же, иначе Агатов, – сказал Бочкарев. – Ты откроешь дорогу Агатову. А что страшного? Он хороший организатор.

– Да-да, многие так считают. Но ты! Он же не творческий человек. Он бесталанен. Это опасно, как гангрена. Недаром он рвется к этой должности. Еще до Пархоменки был у нас такой завлаб Сирота, дурак дураком. Агапов спихнул его, все были рады, но я тогда уже почувствовал, что Агатов для себя старался. А прислали Пархоменко. Ну, Пархоменко – доктор, талантище, Агатову не по зубам. Вы небось полагали, что Агатов в восторге от Пархоменки. Как бы не так! Он его тоже выпихивал, только на сей раз наверх выдвигал. Бог ты мой, какие вы все слепцы!

– Любим мы преувеличивать, – сказал Крылов. – Ну, хочет быть начальником – значит, будет хорошо работать. А я не хочу. Мне со своей темой не разобраться. Чего ради я буду еще с вами возиться. Да я и не умею.

– Учись. Еще Офелия говорила: все мы знаем, кто мы такие, но мы не знаем, кем мы можем быть.

– Офелия для меня не авторитет. Ей не предлагали быть начальником лаборатории. Мне надо добивать свою тему. Не нужен мне берег турецкий.

– А всякая шушера в лаборатории тебе нужна? – рассердился Бочкарев. – Вот увидишь, что получится.

Склонный к анализу, он неумолимо выводил печальные последствия отказа Крылова.

– А почему бы тебе не пойти на эту должность? – спросил Крылов. – Ты так хорошо понимаешь необходимость самопожертвования.

Бочкарев считался лучшим специалистом по измерительной технике. Ему несколько раз предлагали защищать докторскую – он только пожимал плечами: зачем, разве он станет больше знать оттого, что получит степень доктора? Он нисколько не рисовался, этот маленький горбун с большой яйцевидной лысой головой. Временами, наблюдая, как он, бормоча и пришептывая, колдует над схемой, Крылов понимал, что ничего более приятного для Бочкарева не существует.

«Его величество эксперимент, – поддразнивал Голицын, – нет, отклонение стрелки – это еще не наука». Бочкарев мягко соглашался, но иначе он работать не мог. Конечно, из муки можно изготовить разное, оправдывался он, но в любом случае для этого надо смолоть зерно.

Бочкарев заходил по площадке, отшвыривая ногами ведра.

– Где уж мне с такой рожей. Может, это глупо… Я однажды замещал Голицына… Пришлось заседание вести, так мне все время казалось, что все смотрят на меня и смеются. Мне на людях всегда мучительно. Я себе Квазимодой кажусь.

Большие грустные глаза его влажно блестели. Крылов давно свыкся с внешностью Бочкарева, не замечал ее, но сейчас вдруг вспомнил, что на собраниях Бочкарев забивался в дальний угол, никогда его не заставишь выступить, и на институтских вечерах он не показывался. Он воображал себя уродом, и спорить с ним было бесполезно.

– Наплюй, – сказал Крылов. – И не замыкайся. Чуть что, бей по морде интеллектом. Талант – это ж самая редкая красота. Она у тебя на физиономии написана.

Бочкарев вяло покачал головой:

– Когда-то в детстве мне сказали, что все горбуны злые. С тех пор я на всю жизнь боюсь стать злым. Мне очень легко озлиться.

В дверях показался Ричард.

– Я-то вас ищу! – обрадовался он. – Сергей Ильич, поздравляю. Каков фитиль Агатову! Ну и спектакль выдал старик! Теперь держись!

Он оглушил их проектами реконструкции лаборатории, новыми темами. Фантазия его разыгралась: он запускал спутники с телевизионными установками, управлял погодой. Он не желал и думать, что Крылова может не устраивать должность начальника лаборатории. Не умолкая ни на минуту, он приседал, разминался, подтягивался на стремянке, корчил рожи, изображая то Агатова, то Голицына. Жажда деятельности переполняла его.

– Ну вот, эгоист, слыхал глас народа? – сказал Бочкарев.

– Сами вы эгоисты, – ответил Крылов. – Только вас много, поэтому вы называете себя коллективом.

Ричард поразился:

– Вы не хотите?! Сергей Ильич! – Глаза, руки, брови, все тело его выражало удивление, даже выцветшая клетчатая ковбойка удивленно уставилась беленькими пуговичками.

– Я работать хочу, – сказал Крылов. – Идите вы все!.. У меня только-только проклевывается.

– Сами требуем дорогу молодым, обновить руководство.

– А когда предлагают, то в кусты! Наперебой они наседали на него…

А на озере прозрачный лед прогибался под ногами, и видно было, как белые пузыри воздуха сплющивались там, над водой. Ветер сбивал с ног. Несколько раз они проваливались – хорошо, что было мелко и счетчики не упали в воду. Мокрые, застуженные, они еле добрались до рыбачьего поселка и долго грелись в буфете. Они ели винегрет, пили водку. Из-за стойки вышел тяжелый, старый кот. Он лизнул мокрые Наташины брюки и закричал басом.

– Кот заколдован, – сказала Наташа. – Не верите? Хотите, он съест соленый огурец?

– Чепуха, – сказал Крылов, – коты не едят огурцов. Наташа бросила на пол желтый кружок огурца. Кот понюхал и захрустел…

– …Начальник, он всегда умнее, – сказал Ричард. – Стать начальником – верный способ поумнеть.

– Агатов собирался расширять лабораторию. А мне кажется, надо ее уменьшать. Сократить договорные темы, – сказал Бочкарев.

Поставив руки на бедра, Ричард наклонялся вправо, влево, приговаривая:

– К – вопросу – о – некоторых – данных – наблюдения – гроз – Тульской – области – во – второй – половине – девятнадцатого – века…

– Агатова надо как-то нейтрализовать, он опасен.

– Заарканим, – сказал Ричард. – Неужели вы его боитесь, Сергей Ильич?

– Никого я не боюсь. Братцы, – Крылов виновато положил им руки на плечи, – отступитесь вы от меня. – И ушел.

– Что с ним творится? – спросил Ричард.

– Это с тех пор, как он вернулся с Озерной, – сказал Бочкарев.

Ушел и Ричард, стало тихо. Бочкарев походил, посмотрелся в блестящий наконечник пожарного шланга. Кривое зеркало делало его лицо почти нормальным.

Крылов шагал из комнаты в комнату, разглядывая привычные стенды, аппаратуру, своих товарищей. Внезапно он услышал тикающие, щелкающие, жужжащие звуки включенных приборов. Перья самописцев неутомимо рисовали невидимые бури, происходящие где-то в черной дали Вселенной, взрывы на Солнце, ливни космических частиц. На тонких дрожащих линиях отражалась жизнь мельчайших частиц, дыхание земного шара, его дожди, грозы – все, что творилось в этом чистом голубом небе и в этом весеннем воздухе. По мерцающему экрану атмосферика проносились зеленые разряды гроз, идущих над Африкой.