Сочинения

– Я ему от души этого желаю, – сурово ответил Пильеро. – Но Цезарь так набожен, что единственный, кто может его сейчас спасти, – это аббат Лоро.

Пильеро, Попино и Констанс не решались дать Цезарю подписать подготовленный Селестеном баланс: они дожидались прихода его духовника, аббата Лоро, за которым пошел один из приказчиков. Приказчики были в отчаянии: они любили хозяина. К четырем часам почтенный пастырь явился, Констанс рассказала ему об обрушившемся на них несчастье, и аббат решительно направился к Цезарю наверх, как солдат, идущий на приступ.

– Я знаю, почему вы пришли! – вскричал Бирото.

– Сын мой, – сказал священник, – ваша покорность воле божьей мне давно известна; но теперь надо доказать ее на деле; устремите же ваши взоры на распятие, не спускайте с него глаз, думая об унижениях, которые претерпел спаситель рода человеческого, о том, как жестоки были его крестные муки, и тогда вы сможете перенести ниспосланные вам богом испытания.

– Мой брат – священник, и он уже подготовил меня, – сказал Цезарь, подавая духовнику письмо, которое как раз перед этим перечитывал.

– У вас достойный брат, – сказал г-н Лоро, – добродетельная и кроткая жена, нежная дочь, два истинных друга – ваш дядя и милый Ансельм, два снисходительных кредитора – Рагоны; все эти добрые души будут лить бальзам на ваши раны и помогут вам нести свой крест. Обещайте же мне проявить стойкость мученика и встретить удар судьбы мужественно.

Аббат кашлянул, чтобы предупредить находившегося в гостиной Пильеро.

– Моя покорность безгранична, – спокойно проговорил Цезарь. – Перед лицом бесчестья я должен думать лишь о том, как смыть его.

Голос несчастного парфюмера и весь его вид удивили Цезарину и священника. Между тем это было вполне естественно. Люди легче переносят несчастье уже случившееся, явное, чем жестокую неуверенность в судьбе, когда каждое мгновение приносит величайшую радость или бесконечное страдание.

– Двадцать два года я спал, а сегодня проснулся со своим дорожным посохом в руке, – сказал Цезарь, становясь снова туренским крестьянином.

При этих словах Пильеро заключил племянника в объятия. Цезарь увидел жену, Ансельма и Селестена. Бумаги, которые держал старший приказчик, были достаточно красноречивы. Цезарь спокойно посмотрел на окружающих; в их опечаленных взорах читалось дружеское участие.

– Одну минуту, – сказал он, снимая свой орден и протягивая его аббату Лоро. – Вы мне вернете этот крест обратно, когда я смогу носить его не стыдясь. Селестен, – прибавил он, обращаясь к приказчику, – приготовьте прошение о снятии с меня обязанностей помощника мэра. Господин аббат продиктует вам письмо, пометьте его четырнадцатым числом и велите Раге отнести господину де ла Биллардиеру.

Селестен и аббат Лоро спустились вниз. Около четверти часа в кабинете Цезаря царило глубокое молчание. Семья была поражена подобной твердостью. Наконец Селестен и аббат вернулись, и Цезарь подписал прошение об отставке. Когда Пильеро подал ему баланс, бедняга не мог подавить нервной дрожи.

– Господи, сжалься надо мной! – проговорил он и, подписав роковой документ, протянул его Селестену.

– Сударь, – сказал тогда Ансельм Попино, омраченное лицо которого озарилось внезапно лучом света, – сударыня, я имею честь просить у вас руки мадмуазель Цезарины.

При этих словах у всех, кроме Цезаря, выступили на глазах слезы; Бирото встал, взял Ансельма за руку и сказал ему глухим голосом:

– Дитя мое, ты не женишься на дочери банкрота.

Пристально посмотрев на парфюмера, Ансельм сказал:

– Если только мадмуазель Цезарина не отказывается выйти за меня замуж, – обещайте, сударь, в присутствии вашей семьи, дать согласие на наш брак в тот день, когда вы будете восстановлены в правах.

Наступило короткое молчание, все с волнением следили за сменой чувств, отражавшихся на измученном лице парфюмера.

– Обещаю, – произнес он наконец.

Ансельм с невыразимой нежностью взял руку Цезарины, которую она ему подала, и запечатлел на ней поцелуй.

– Вы тоже согласны? – спросил он.

– Да, – ответила Цезарина.

– Я, значит, стал наконец членом семьи и по праву могу заняться вашими делами, – с загадочным видом сказал он.

Ансельм поспешил уйти, чтобы не проявить радости, которая шла слишком вразрез с горем его патрона. Он, разумеется, не радовался банкротству Бирото, но любовь так всепоглощающа, так эгоистична! Даже Цезарина в глубине души испытывала волнение, противоречившее горечи, которой было переполнено ее сердце.

– Ну, раз мы уж так далеко зашли, – шепнул Пильеро на ухо Цезарине, – доведем дело до конца.

Госпожа Бирото сделала непроизвольное движение, выражавшее скорее муку, чем одобрение.

– Что ты собираешься дальше делать, племянник? – спросил Пильеро у Цезаря.

– Продолжать торговлю.

– Я бы не советовал, – сказал Пильеро. – Ликвидируй дело, раздай все кредиторам и не показывайся больше на бирже. Я нередко представлял себя в подобном положении. Ведь, занимаясь торговлей, нужно все предвидеть. Купец, не задумывающийся над возможностью банкротства, подобен полководцу, полагающему, что он не может потерпеть когда-нибудь поражения. Такой купец лишь наполовину коммерсант. Нет, я ни за что бы не стал продолжать торговлю. Зачем? Придется постоянно краснеть перед людьми, которых ты ввел в большие убытки, сносить их недоверчивые взгляды и молчаливые упреки! Я понимаю – гильотина!.. Секунда – и все кончено! Но чтобы голова у тебя отрастала и ее каждый день снова рубили – нет, я постарался бы избежать подобной пытки. Многие, обанкротившись, продолжают как ни в чем не бывало вести свои дела. Тем лучше для них! Они, значит, сильнее Клода Жозефа Пильеро. Если поведешь дело на наличные, – а именно так его и приходится вести, – скажут, что ты сумел припрятать денежки; если же ты остался без гроша, тебе никогда больше не оправиться. Нет уж! Отдай свой актив кредиторам, предоставь им продать дело и займись чем-либо другим.

– Но чем же? – спросил Цезарь.

– Ну, поищи какую-нибудь службу, – ответил Пильеро. – Мало ли у тебя влиятельных знакомых? Герцог и герцогиня де Ленонкур, госпожа де Морсоф, господин де Ванденес! Напиши им, пойди к ним; они пристроят тебя в штат королевского двора с окладом в тысячу экю, столько же заработает твоя жена, да и дочь, пожалуй, не меньше Положение не столь уж безнадежное! У вас втроем соберется до десяти тысяч франков в год. За десять лет ты сможешь выплатить сто тысяч франков, так как из заработка вам ничего не придется тратить: твоя жена и дочь будут получать у меня на расходы полторы тысячи франков, а что касается тебя самого – там видно будет.

Над этими мудрыми словами задумалась Констанс, а не Цезарь. Пильеро направился на биржу; она помещалась тогда в деревянной ротонде, вход в которую был с улицы Фейдо. Весть о банкротстве парфюмера Бирото, человека видного и возбуждавшего зависть, успела уже распространиться и вызвала немало толков среди крупных коммерсантов, настроенных в те времена конституционно. Коммерсанты-либералы смотрели на бал Бирото как на дерзкое посягательство на их права. Сторонники оппозиции считали патриотизм своей монополией. Роялистам разрешалось любить короля, но любовь к Франции была привилегией «левых»: народ принадлежал им. Власть была виновна в том, что ее представители праздновали событие, которым либералы желали воспользоваться исключительно в своих интересах. Падение человека, пользовавшегося покровительством двора, сторонника правительства, неисправимого роялиста, 13 вандемьера оскорбившего свободу, восставшего против славной Французской революции, вызвало сплетни и было встречено на бирже с шумной радостью. Пильеро хотел разузнать, каково общественное мнение, разобраться в нем. В одной из самых оживленных групп он увидел дю Тийе, Гобенхейма-Келлера, Нусингена, старика Гильома и его зятя Жозефа Леба, Клапарона, Жигонне, Монжено, Камюзо, Гобсека, Адольфа Келлера, Пальма, Шифревиля, Матифа, Грендо и Лурдуа.