Сочинения

Немец другое дело. Он создан в одно и то же время для рабства и для господства. Француз – солдат по темпераменту, по хвастовству, но он не терпит дисциплины. Немец подчинится охотно самой несносной, обидной и тяжелой дисциплине; он даже готов ее полюбить, лишь бы она поставила его, вернее, его немецкое государство над всеми другими государствами и народами.

Как иначе объяснить этот сумасшедший восторг, который овладел целою немецкою нациею, всеми, решительно всеми слоями немецкого общества при получении известий о ряде блистательных побед, одержанных немецкими войсками, и, наконец, о взятии Парижа? Все очень хорошо знали в Германии, что прямым результатом побед будет решительное преобладание военного элемента, уже и прежде отличавшегося чрезмерною дерзостью; что, следовательно, для внутренней жизни наступит торжество самой грубой реакции; и что же? ни один или почти ни один немец не испугался, напротив, все соединились в единодушном восторге. Вся швабская оппозиция растаяла, как снег, перед блеском новоимператорского солнца. Исчезла народная партия, и бюргеры, и дворяне, и мужики, и профессора, и художники, и литераторы, и студенты запели хором о пангерманском торжестве. Все немецкие общества и кружки на чужбине стали задавать празднества и восклицали «Да здравствует император!» – тот самый, который вешал демократов в 1848. Все либералы, демократы, республиканцы поделались бисмаркианцами; даже в Соединенных Штатах, где, кажется, можно было научиться и привыкнуть к свободе, восторженные миллионы немецких переселенцев праздновали торжество пангерманского деспотизма.

Такой повсеместный и всеобщий факт не может быть преходящим явлением. Он обнаруживает глубокую страсть, живущую в душе каждого немца, страсть, заключающую в себе как бы неразлучные элементы, – приказание и послушание, господство и рабство.

А немецкие работники? Ну, немецкие работники не сделали ничего, ни одного энергического заявления симпатии, сочувствия к работникам Франции. Было очень немного, митингов, где было сказано несколько фраз, в которых торжествовавшая национальная гордость как бы умолкала перед заявлением интернациональной солидарности. Но далее фраз ни один не пошел, а в Германии, вполне очищенной от войск, можно было бы тогда кое-что начать и сделать. Правда, что множество работников было завербовано в войска, где они отлично исполняли обязанности солдата, т. е. били, душили, резали и расстреливали всех по приказанию начальства, а также грабили. Некоторые из них, исполняя таким образом свои воинские обязанности, писали в то же самое время жалостные письма в «Volksstaat» и живыми красками описывали варварские поступки, совершенные немецкими войсками во Франции.

Было, однако, несколько примеров более твердой оппозиции; так, протесты доблестного старца Якоби, за что он был посажен в крепость; протесты гг. Либкнехта и Бебеля, и до сих пор еще находящихся в крепостях. Но это одинокие и весьма редкие примеры. Мы не можем позабыть статьи, появившейся в сентябре 1870 в «Volksstaat'e», в которой явно обнаруживалось пангерманское торжество. Она начиналась следующими словами: «Благодаря победам, одержанным немецкими войсками, историческая инициатива окончательно перешла от Франции к Германии; мы, немцы…» и т. д. [106]

106

Имеется в виду статья, опубликованная в «Volksstaat» 11 сентября 1870 г.

Словом, можно сказать, без всякого исключения, что у немцев преобладало и преобладает поныне восторженное чувство военного и политического национального торжества. Вот на чем опирается, главным образом, могущество пангерманской империи и ее великого канцлера, князя Бисмарка.

Завоеванные богатые области, бесчисленные массы завоеванного оружия и, наконец, пять миллиардов, позволяющих Германии содержать огромное, отлично вооруженное и усовершенствованное войско; создание империи и органическое подчинение ее прусскому самодержавию, вооружение новых крепостей и, наконец, создание флота – все это, разумеется, значительно способствует усилению пангерманского могущества. Но его главная опора все-таки заключается в глубокой и несомненной народной симпатии.

Как выразился один наш швейцарский приятель: «Теперь всякий немецкий портной, проживающий в Японии, в Китае, в Москве, чувствует за собою немецкий флот и всю немецкую силу; это гордое сознание приводит его в сумасшедший восторг: наконец-то немец дожил до того, что он может, как англичанин или американец, опираясь на свое государство, сказать с гордостью: «я – немец». Правда, что англичанин или американец, говоря: «я – англичанин», «я – американец», говорят этим словом: «я – человек свободный»; немец же говорит: «я – раб, но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит»».

Долго ли немецкий народ будет удовлетворяться этим сознанием? Кто может это сказать? Он так долго жаждал ныне только нисшедшей едино-государственной, едино-палочной благодати, что, должно думать, он долго еще, очень долго будет ею наслаждаться. У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке.

Что с государственною централизациею начнут и уже начали развиваться в Германии все злые начала, весь разврат, все причины внутреннего распадения, неизбежно сопряженные с обширными политическими централизациями, в этом никто сомневаться не может. Сомнение тем менее возможно, что пред глазами всех уже совершается процесс нравственного и умственного разложения; стоит только читать немецкие журналы, самые консервативные или умеренные, чтобы встретить везде ужасающие описания разврата, овладевшего немецкою публикою, как известно, честнейшею в мире.

Это неизбежный результат капиталистической монополии, всегда и везде сопровождающий усиление и расширение государственной централизации. Привилегированный и в немногих руках сосредоточенный капитал в настоящее время, можно сказать, стал душою всякого политического государства, которое кредитуется им, только им, и взамен обеспечивает ему безграничное право эксплуатировать народный труд. С денежною монополиею неразлучна биржевая игра и высасывание из народной массы, а также из среды малой и средней, постепенно беднеющей буржуазии последней копейки посредством акционерных производительных и торговых компаний.

С биржевою и акционерною спекуляциею пропадает в среде буржуазии древняя буржуазная добродетель, основанная на бережливости, умеренности и труде; порождается общее стремление к быстрому обогащению; а так как это возможно не иначе как посредством обмана и так называемого законного, а также и незаконного, но только ловкого воровства, то необходимым образом должны исчезнуть старая филистерская честность и добросовестность.

Замечательно, с какою быстротою пропадает на наших глазах пресловутая немецкая честность. Немецкий честный филистер был неописанно тесен и глуп; но развращенный немец – это такое отвратительное создание, для описания которого нет слов. Во французе разврат прикрывается грациею, легким и привлекательным умом; немецкий же разврат, не знающий меры, ничем не прикрыт. Он зияет во всей своей отвратительной, грубой и глупой наготе.

С этим новым экономическим направлением, овладевшим всем немецким обществом, исчезает, видимо, и все достоинство немецкой мысли, немецкого искусства, немецкой науки. Профессора, более чем когда-нибудь, стали лакеями, а студенты пуще прежнего упиваются пивом за здоровье и в честь своего императора.

А крестьяне? Они остаются в недоумении. Отодвигаемые и загоняемые систематически в течение нескольких веков самою либеральною буржуазиею в лагерь реакции, они в огромнейшем большинстве, особливо в Австрии, в средней Германии и в Баварии, составляют теперь самую твердую опору реакции. Много еще времени должно пройти, пока не увидят и не поймут они, что единое пан-германское государство и император с своим бесчисленным военным, гражданским и полицейским штатом душит и грабит их.

Наконец, работники. Они сбиты с толку своими политическими, литературствующими и еврействующими коноводами. Положение их, правда, становится год от году несноснее, и это доказывается серьезными смутами, происходящими в их среде во всех главных индустриальных пунктах Германии. Почти не проходит месяца, недели, чтобы не произошло уличное волнение, а иногда даже и столкновение с полициею в каком-нибудь немецком городе. Но из этого отнюдь не должно заключать, что близка народная революция, во-первых, потому, что сами коноводы не хуже любого буржуа ненавидят революцию и боятся ее, хотя и говорят о ней беспрестанно!

Вследствие этой ненависти и боязни они направили все рабочее народонаселение на путь так называемой законной и мирной агитации, результатом которой обыкновенно бывает выбор одного или двух работников или даже литературствующих буржуа из партии социальных демократов в общегерманский парламент. Но это не только не опасно, напротив, чрезвычайно полезно для немецкого государства, как громовой отвод, как отдушина.

Наконец, уже потому нельзя ожидать немецкой революции, что, в самом деле, в уме, характере, темпераменте немца чрезвычайно мало революционных элементов. Немец будет рассуждать против всякого начальства и даже против императора, сколько вам будет угодно. Резонерству его не будет конца; но это самое резонерство, испаряя, так сказать, его умственные и нравственные силы и не давая им возможности сосредоточиваться, избавляют его от опасности революционного взрыва.