Софринский тарантас

Свет в ординаторской горел. И поэтому не темнота была перед моими глазами, а буро-красное поле, такого цвета, наверное, была кровь моих век.

Как ни откидываю в сторону мысли, а они все равно лезут. Вспоминалась операция. У больной были камни желчного пузыря. Они так сдавили окружающие ткани, что пришлось пойти на удаление пузыря. Пять часов длилась операция. И два раза по ходу ее пришлось переливать кровь. Омертвение соединительной ткани передалось на крупные сосуды, и они рвались и кровили. Пришлось перевязывать их, но узлы тут же слетали. И хотя все это позади, ход операции не забылся. Он стоит в голове, создавая тревогу. «И долго я еще буду присужден к этой операции?..» — вздохнув, я чуть приоткрыл глаза. Поле зрения, огражденное частоколом ресниц, было небольшим. Я видел, как указательный женский палец торопливо набрал номер. Прошло примерно около двух минут, никто не отвечал. После некоторых пауз, положив трубку, затем вновь поднимая ее, женщина торопливо продолжала набирать все тот же номер. И как только я увлекся этим наблюдением, как операция тут же забылась, а вместе с этим и усталость понемногу стала притупляться. «Какие знакомые руки…» — до лица же я не мог добраться: для этого мне надо было приподняться, что делать не хотелось. Наконец телефон ответил. И она обрадованно произнесла:

— Сынок, это ты?.. — А потом как-то взволнованно: — А где дядя? Ушел?.. Как ушел… Когда придет, ты скажи, что меня прооперировали, пять часов шла операция. Все хирурги были в мыле, а я, слава богу, ничего. Вот даже позвонить решилась…

Я вздрогнул. Вновь, как и прежде, ход операции стал прокручиваться в голове.

— Что будет завтра, не знаю… — продолжала она более спокойно. — Вещи в субботу вы с Ваней привезите, я вместе с вами убегу. Перевязки можно и в поликлинике делать. Самое главное, камни удалены. Слабость, конечно, и муторность есть, но я терплю…

И тут кто шилом меня кольнул. Я вскочил с кушетки и всмотрелся в звонившую женщину. Да, это была она, та самая, которую я три часа назад с горем пополам прооперировал. Поначалу у меня не мог повернуться язык. Трудно было даже представить, чтобы человек после такой тяжелейшей операции мог без всякого труда встать и пройти десять метров, такое было расстояние от ее палаты, не говоря уже о том, чтобы в данную минуту стоять и звонить. Все в моей врачебной жизни было, но такие чудеса в первый раз встречал. Я растерянно прошептал:

— Вы?..

А потом, придя в себя, но еще продолжая оставаться в превеликом волнении, прохрипел:

— Вы в своем уме? Операция только что закончилась. А вы, вместо того чтобы лежать, нарушили строгий постельный режим. У вас после этого может быть шок, обморок, расхождение швов, отрыв тромба, и тогда вас никто не спасет.

Стараясь не обращать на меня внимания, она что-то нервно-торопливо сказала в трубку и мужественно, а точнее, отчужденно посмотрела на меня. Лицо ее побледнело.

— У меня двое детей. Один в первый класс ходит, а второму три годика. Отец им неродной. Вот я и решила узнать, как они там…

— Да при чем здесь они?.. — взорвался я. — Разговор идет о вас. Как вы смели нарушить режим?.. Я еще раз вам говорю, что такое ваше поведение может в любой момент привести к смерти. И уж тогда вы никогда не узнаете, как они там.

— Доктор, да они ведь без меня и дня не смогут… — отрешенно прошептала она и, вдруг обхватив живот, согнулась. Скривив губы, затравленно посмотрела на меня и заплакала. Видно, обезболивающие средства перестали действовать и приступ боли, что бывает почти всегда после таких операций, охватил ее.

Я вызвал постовую медсестру и с ее помощью кое-как довел больную до палаты. У нее не было сил говорить. Не успели мы уложить ее, как страшный озноб охватил ее. Пришлось срочно сделать обезболивающие и противошоковые средства, поставить капельницу. Я боялся за расхождение швов Но при осмотре успокоился, рана была в порядке.

— Позвоните к ним утром и узнайте, пришел он или нет… — шептала она и мне и медсестре. — А то, не дай бог, уйдет…

Чувствовалось, что обезболивающий укол начал действовать. И едва заметная поначалу, вынужденная улыбка на ее лице постепенно стала более естественной. В душе женщина, наверное, счастлива была как никогда, ведь, невзирая ни на что, она смогла поговорить с детьми и успокоить их. Удостоверившись, что состояние ее улучшилось, я вернулся в ординаторскую. Но ни спать, ни отдыхать не хотелось. Перед глазами была больная с непонятным и недоступным беспокойством. Через несколько минут вошла медсестра. И, словно понимая меня, сказала:

— Материнское сердце любую боль переломит… Себя поранит, а ребеночка пожалеет…

За окном сказочно сияли звезды. Вечер был как никогда приятен и свеж. И операция, и ее план — все вдруг забылось.

Вечером пришел на дежурство. И не успел переодеться, как в ординаторскую вбежала медсестра. Глаза выпученные, вся дрожит.

— Максим Иванович, ваш Переверткин бушует, бросается на больных. Вы его отпускали, чтобы он съездил на работу отвез больничный, а он…

Кто-то громко позвал ее из коридора, и она выбежала. Сестры в работе обычно не признают официальность, поэтому говорят врачам не больной такой-то, а ваш. Как говорят «ваши дети», «ваш отец». Словно он на самом деле твой родственник. Хотя, по идее, врач и больной в лечении болезни должны быть родственниками, так легче побеждать болезнь.

Я быстро бегу по устланному синим линолеумом межпалатному коридору к двенадцатой палате, на ходу представляя, как я буду усмирять Переверткина. Он, видно, услыхал мои шаги и вышел из палаты. Глаза мутные. На лице равнодушная улыбка. На улице нет дождя, а он почему-то одет в плащ, на голове шляпа, которая сидит боком, готовая вот-вот упасть. В руках сеточка с вещичками. Он, наверное, знал, что я его выпишу за нарушение больничного режима, и дожидался меня лишь для того, чтобы получить необходимые документы.

— Максим Иванович… — пролепетал он улыбаясь. Шляпа упала с головы, и он, пошатываясь, поднял ее.

— Я вас отпустил как человека… А вы…

От него несло одеколоном. А когда он поворачивался или наклонялся вперед, в карманах звенели пузырьки.

— Сумасшедший, ведь у тебя опять может развиться отравление… — И, взяв его под руку, повел в ординаторскую.

Месяц назад он поступил к нам с тяжелейшим отравлением, выпив шесть флаконов жидкости, предназначенной для чистки стекол. Неделю находился в реанимационной палате, затем его перевели в терапию. Но, вместо того чтобы сделать для себя надлежащий вывод, он начал пить одеколон.

В ординаторской свежо. Окно открыто, и запах одеколона очень резок. Он садится в кресло, понуро опустив голову. Я торопливо подготавливаю документы к выписке.

Уставившись в пол, он бормочет:

— У меня не отравление было, я просто надорвался. Мы вагон разгружали с лесом. А начальник станции взял и обидел нас. Своим железнодорожникам заплатил по пятнашке, а нам, чужакам, по червонцу. Где же справедливость… Ох и злость же меня взяла. Чтобы не ударить его, я взял и толстенное бревно с земли поднял, вот у меня желудок после этого и опустился. А отравления быть не могло. Я ведь раньше скипидар пил, и ничего… И древесный спирт с этикеточкой «яд» мы, как молоко, прямо из горла. И ничего… Голова, правда, опосля раскалывается, искрит, словно гробовой доской пришибло. Мне и Ефремовна, лекарка наша, тоже сказала, что у меня не отравление, а опущение… Она врать не будет, я ей за правду четвертак дал. А вы отравление придумали. А чтобы перестраховать себя, к смертникам меня сунули, словно я беглый какой…

И умолкнув, как-то тревожно смотрит на меня, а затем, крикнув:

— Я такой человек, если работать, так работать… — и встав с кресла, он, приподняв руки над головой, показывает, как он тянет бревно. Но, не удержавшись, падает на пол, корчится в судорогах и хрипит так, словно кто ему гортань сдавливает. Оставив бумаги, подбегаю к нему. Фонендоскопом прослушивая сердце, одновременно определяю частоту пульса. Он напряжен и учащен. «Опять начинается интоксикация…» — быстро заключаю я. Вызвав медсестру, препровождаю больного в процедурную палату, где ему вновь придется делать дезинтоксикационные уколы и ставить капельницу. Потребуется кислород, ибо дыхание у больного не в меру быстро учащается. Больной лежит на кушетке вытянувшись. Плащ и пижаму медсестра с него сняла, и он по пояс голый. Находясь в сознании, наигранно смотрит на нас и смеется.