Софринский тарантас

Листья, увеличиваясь в размерах, начинали закрывать небо, воздух и все на свете.

Почувствовав озноб в теле, закрыл глаза, затем вновь открыл.

— Разрешилось, — прошептал он. Озноб утихал, и лишь только в кончиках пальцев покалывало.

Он остановил взгляд на заплатке рядом с коленом и поджал ноги. Взгляд его был странен. Он не шел к его исхудавшему лицу. В нем кроме удивления были детская снисходительность и смущение.

«Пустяки… — подумал он о листве и, крутнув пуговицу на рубашке, попытался улыбнуться. — Заболели глаза, вот и показалось…»

Он попытался восстановить прежний ход мыслей. Захотелось вспомнить, о чем он думал раньше, ибо только внутреннее душевное откровение могло привести к выходу. Он вновь сконцентрировал внимание на себе. Уверенность хотя и смутная, но все же была; он должен прогнать воображение и рассуждать только тем моментом, который ему принадлежал.

— Мне надо самоопределиться, — сказал он. И, сказав это, замер. Листья опять лезли в голову, они стремились завладеть его мозгами, телом и душою. Закрыв ладонями глаза, он понял, что опоздал. Они были уже в крови, ритмично двигаясь то вверх, то вниз… Его кожа покрылась зелеными пятнами.

«В кандалы его, в кандалы» — зашумела листва над головой.

Не было сил подняться. Он запутался в листьях, как путается в сетях рыба. Он засыпан был ими с ног до головы. А они все прибывали и прибывали.

Вдруг подул ветерок. А потом раздался над головой голос:

— Это надо же, как мужик из-за бабы убивается!

Приподняв голову, он прислушался, осмотрелся. Рядом никого не было. Лишь ветер все так же не утихал. Он освежал, разнося по округе пьянящую сырость и запах русской летней поры. Где-то вдали, проникнутые светом и теплотой, копошились облака. Скорее всего они предвещали не дождь и не грозу, а вечер.

— Поди теперь кому докажи… — усмехнулся он.

Затем, помолчав, произнес:

— Как глупо все вышло. Ощущение такое, словно меня, совершившего ужасный проступок, выставили из поликлиники. Притом фамильярно, с позором, на глазах у всех. Почему я устыдился ее? Почему не сказал, что думал? Шесть человек присутствовало при нашей беседе. Один малый улыбался во весь рот. Главврач выглядывал из-за двери. Он небось от радости чуть дураком не стал.

Лицо его стало красным. Прикрыв глаза, вдруг представил перед собой главврача, низенького, пухленького, с толстым носом и маленькими ушами.

Застав его в своей квартире с женой, он сказал:

— Вы разнаряжены сегодня, как жених, — и спросил: — Что бы это значило?

Главный врач, улыбнувшись, развел руками:

— Завтра Первое мая, и, как назло, все в поликлинике заболели. Вот я пришел к вашей супруге попросить ее, чтобы она вышла подежурить.

— Он поэт, он романтик, ему все равно, — без всякого смущения фыркнула она.

Он заметил ее необыкновенную бледность лица, неловкое дрожание рук и торопливость. Видимо, ей так хотелось убежать с главврачом. Он оставил их в квартире, а сам долго ходил по улице, пока не надоело. А когда возвращался домой, в подъезде встретилась ему старушка с чайником в руке и с сигареткой во рту. Он вежливо пропустил ее, а она вдруг, поравнявшись с ним, жалостливо произнесла: «Не один ты грешный…»

Он удивленно пожал плечами. А она спросила: «У вас случайно нет пятачка?» Он отдал ей всю мелочь и, вместо того чтобы подняться в квартиру, вновь ушел на улицу.

Посмотрев в сторону шоссе, он вздрогнул. На аллее парка появились люди. Встревоженный опасением быть застигнутым знакомыми, он встал. Чуть левее в кустах послышался шорох, затем голоса.

— Говорят, неформалы провоцируют гражданскую войну.

— Мне страшно…

— Мне тоже…

— Иногда шум грузовиков мне кажется шумом танков, которые вот-вот начнут стрелять.

— А у меня появилось предчувствие, что-то обязательно будет, и при этом очень скоро, может быть, и завтра.

— Жаль, конечно, что на все вопросы правительство так и не смогло ответить.

— Карточная система, денежная реформа, а затем и на водку могут прибавить.

Он обернулся. Две старушки, одна высокая, другая маленькая, опираясь на черные палочки, медленно шагали к памятнику Ленина. Листья то скрывали их, то, наоборот, открывали. И от этого со стороны казалось, что в их руках были не палочки, а револьверы.

— Сейчас не время заводить друзей, — вновь донеслось до него.

— Да, да, это верно, лучше уйти с дороги.

— Анархо-синдикалисты могут победить монархистов, а демократы это те же бюрократы…

Они медленно приближались к памятнику. И белые панамы на их головах с кудрями волос на затылке показались ему касками.

Чем-то вдруг пугающим и неприятным, повеяло от этой встречи. Чтобы успокоить себя и унять раздражение, он шутливо произнес:

— Чего доброго, искромсают револьверами памятник. Все и вся предвещают грандиозный скандал, и они тоже… О супержизни нет даже и речи. К черту револьверы… Поздно. Эх, жаль, выпить с собой не взял. — И, с наигранным безразличием хмыкнув, вдруг ощутил бесплодность своих рассуждений.

Люди по аллее парка приближались к нему. Чтобы не усложнять для себя ситуацию, он с грустью посмотрел на листья и, перепрыгнув через низенькую ограду парка, стал торопливо спускаться к озеру.

Воздух над озером был прозрачным. И здесь он вдруг забыл о ссоре с ней. Перед глазами была та самая картина, которую он несколько дней назад написал. Небо пристегнуто булавкой к земле, наполненной его знакомыми. А чуть выше булавки, в небо, словно чайка над водой, летит белокурая женщина.

— Так можно прослыть знаменитостью, — улыбнулся он и, обхватив руками голову, воскликнул: — Потрясающая, потрясающая картина.

И вновь в его душу ворвался свежий ветер. Он ожил, он задышал смело и легко.

Он не чувствовал себя больше виновным в случившемся.

Перед глазами был его родной мир.

Он шел по берегу озера и махал летающей женщине рукой.

— Я не старомодный испанец, — закричал он восторженно. — Я художник и в этой жизни что-нибудь да значу!

Воздух был влажный, приятный. И ему показалось, что он приподнялся над землей и устремился к летящей белокурой женщине, с улыбкой смотрящей на него.

— Прости, пожалуйста, — прошептал он ей.

Нет, нет, это уже была не его жена. В растерянности он попытался вспомнить, что же это за женщина. И наконец вспомнил, это была Маша, та самая недотрога, с которой он танцевал на выпускном вечере.

— Все пропало, я уезжаю, — сказал он ей тогда.

Она приостановилась в танце. Глаза наполнились безумием. Но все же, справившись с волнением, она с детской веселостью сказала:

— А я, наоборот, остаюсь…

Он, только он, был во всем виноват. Он тогда, кажется, рассеянно улыбнулся, не зная, что ей и сказать. А она вдруг, наоборот, засмеялась.