Софринский тарантас

Ему начхать на то, что упала в снег лестница и спрыгивать ему придется теперь в глубокий сугроб. Новая жизнь, несказанно прекрасная и добрая, была перед его глазами.

— Осатанел ты, что ли? — вырывалась из его объятий Мила. — Излучение биополя это одно дело, а любовь, ты уж, извини меня, другое… — и, вздрогнув, она, внимательно посмотрев на него, спрашивала: — У тебя что, на мне белый свет клином сошелся?..

— Да, да… — нервно произносил он и трясся. — А во-вторых, я имею полное право выбирать для любви ту женщину, которая мне нравится…

— Перезарядился, браток, ох как перезарядился… — глядя на Ивана, вздыхали мужики. — Это надо же, пальто ей за триста рэ принес.

Мила с улыбкой смотрела на Ивана и не сопротивлялась, когда он одевал на нее модное, по сельповской книжке купленное на станции пальто. Синим оно было в магазине, а когда одел на Милу, розовым стало.

— Глупая, разве можно в таком платье на морозном ветру стоять… — шептал Иван и наказывал, чтобы она до самой весны не расстегивала полы пальто.

И, укутав ее, спускался вниз. Отряхнув полы полушубка, с радостью смотрел на Милу.

— Ну как, красотушка, теперь тебе тепло… — и, кряхтя, улыбался: — То-то, вижу, вокруг тебя мороз хвост поджал. В отставку отбыл…

И как казалось ему, Мила с жадностью ловила его взгляд и так благодарила, так благодарила, что он смущался.

Невеселый и даже можно сказать грубоватый он был мужик. Но как он изменился за этот год после знакомства с Милой. Подобрел, на удивление людей, стал прост, хитрить перестал, а одеваться тоже стал мастерски; леснику, можно сказать, не до красоты, а он все равно, невзирая ни на что, носил белую рубашку и длинный, по самый пояс, галстук.

Рано утром к Ивану зашли близнецы Тит и Павел. Они работали на станции машинистами на маневровом. Тит тонкий. Павел толстый. Оба воевали, но войну вспоминать не любили и почти никогда о ней разговоров не заводили.

— Собирайся, Иван, пора… — сказали они.

Ивану собираться не надо, он и так собран, вот только не выспался. Облизнув губы, Иван зевнул, затем задумался… А потом сказал:

— Ну все, братцы, кажись, порядок.

— Что с тобой? — удивились близнецы и переглянулись. — Ты, случайно, не заболел?..

— Я говорю вам порядок, значит, порядок, — огрызнулся Иван.

— Что с тобой? — удивились те пуще прежнего.

— «Что с тобой, что с тобой…» — передразнил их Иван и, решительно встав со стула, еще решительнее произнес: — Я не могу жить без Милы.

Близнецы с нежностью и жалостью посмотрели на Ивана, но спорить не стали. И лишь кивками согласились с ним. Они были в толстых полушубках, подпоясанных широкими ремнями. В черных заячьих шапках и в длинных валенках с двойной подошвой.

Неподвижно, оцепенело стояли перед Иваном близнецы. Уж больно какой-то чудаковатый он сегодня. Взгляд возбужденный. То и дело сцеплял он перед собой руки и так вздыхал, будто что-то непоправимое с ним стряслось.

«Бу-бу-бу», — закипела в чайнике вода. Иван снял чайник с плиты и поставил его на пол. Подошел к шкафу, открыл дверцу и вздохнул:

— Жаль, талоны на сахар кончились… — Затем посмотрел на молчаливо стоящих близнецов и, точно вспомнив что-то, тут же изменившись весь, нервно произнес: — Только не хихикать, не надо хихикать… — и пригласил их к столу. — Чай хоть и без сахара, но советую попить.

И близнецы, сняв шапки, сели за стол. Тихими, светлыми взорами они молча поглядывали на заваренный кипяток в алюминиевых кружках и, задевая края их, дули на чай хотя и торопливо, но очень умело.

А затем вместе с Иваном пошли на работу по свежему снегу. Они наслаждались сиреневым восходом. И им нравилось, как потрескивали на морозе березы. Ветерок сносил снежинки с дороги, а они все равно приставали к валенкам, словно их давным-давно не видали.

Иван изредка зажмуривает от света глаза. Снег ослепительно ярко блестит и слепит.

Тит и Павел идут к станции решительно, без остановок. «До чего же снежинки беленькие!» — удивляется Иван, и снежинки уже кажутся не снежинками, а крохотными бумажными листочками, которые кто-то там рвет наверху и бросает на голову. Когда снег идет, на душе у Ивана радостно. Мертвой хваткой он ловит рукой на лету снежинки, и они тут же тают.

«А может, это не снежинки, а крохотные белые листья?..» — и улыбнулся. А затем ему захотелось прикоснуться к снежинкам губами и он прикоснулся. И в эту минуту ему не было стыдно, ибо когда целуешь свою мечту, забываешь обо всем на свете.

«Чудной парень Иван… — остановившись, подумали близнецы. — Совсем обалдел от Милы…»

И они крикнули приотставшему Ивану:

— Слушай, братец, если ты будешь так шагать, мы опоздаем на электричку…

— Братцы, я никогда не видел такой снег! — прокричал в ответ Иван и добавил: — Это, наверное, к счастью. Если снег густо валит, быть добру. Как красиво он парит, словно на невидимых ниточках висит!..

У переезда он нагнал близнецов. И, нагнав, чуть было не упал. Он споткнулся о крашеную горку щепочек, рядом с нею были рассыпаны разноцветные счетные палочки. Но больше всего Ивана удивила огромная кладка самодельных картонных дров. Дрова лежали прямо на проезжей части дороги. Они были белее снега. А формы их были до того естественны, что не остановиться перед ними ну просто нельзя. Недалеко от дров в снег воткнута палка с крестом наверху, и к кресту привязаны десятка два ниточек, на которых трепыхались клочки белоснежной бумаги.

— Это гениально!.. — прошептал Иван. — Я ведь только что думал о снежинках как о листочках бумаги. Особенно когда на ветру горько плачешь, снежинки действительно кажутся такими.

Иван оглянулся.

— Какой сегодня праздник? Рождество или день железнодорожника?

Под самодельным красным навесом, почти у самого переезда, играл оркестр. В нем кроме мужчин две женщины. Одна играла на кларнете, а другая, двухметрового роста, на фаготе.

Машины, трактора, прохожие останавливались перед горкой дров. И, подойдя к ним, все с удивлением рассматривали их.

— Это гениально!.. — то и дело шептал Иван.

— Ты где был?.. — кинулись к нему близнецы. — Мы тебя ищем, ищем…

— Смотрите… — сказал Иван. — Дрова!..

И близнецы, до этого бывшие грустными, улыбнулись.

— Давно таких дров не видели… — проговорили они и подошли поближе.

Солнце всходило. И никто не хотел потревожить или пошевельнуть дрова.

— Пусть лежат… — сказал какой-то громадный шофер с «КрАЗа».

— Пусть лежат… — сказали и тракторист, и бульдозерист.