Софья Алексеевна

— Без тебя, Семен Лукьянович, знаю. Но чтоб такой вечный мир! Вечный, слышишь?

— Оно, государь, вечно одно Царствие Небесное, куда ты внидешь с кротостью своею да справедливостью. Еще ад кромешный, которого нам, грешным, не миновать. А в жизни государственной ничего вечного не бывает. Слова одни. Сегодня вечный, завтра — о нем и думать забудешь. Силенок бы, великий государь, подкопить, вот что.

— Пустого, Семен Лукьянович, не мели. Известно, в земном бытии человеческом о вечности думать не приходится, да только сам сочти: сколько городов завоевали в Ливонии, все обратно возвратили — Кокенгаузен, Дерпт, Мариенбург, Анзль, Нейгаузен, Сыренск, да ведь еще и со всем, что в городах этих взято было. Да еще поставить в те города сколько!

— Что верно, то верно, — десять тысяч бочек муки и пять тысяч бочек ржи. Так зато, великий государь, теперь можем свободно торговые дворы держать в Стокгольме, Риге, Невеле и Нарве.

— Зато! А шведы — в Москве, Новгороде, Пскове и Переяславле! Нешто надо было столько крепостей воевать, чтоб потом эдак-то разменяться! И молиться-то они по-своему свободно могут!

— Сам же ты, великий государь, говорил, что веру отцов не судят. Как же им отческим порядкам изменять? Негоже. А вот церквей строить им нельзя. Разве не так? Теперь гляди, послы российские отныне вольны через земли свицкие проходить без помех.

— А шведы через наши.

— Что ж тут дурного? Лишь бы к дружественным народам направлялись, с миром да по торговым делам. Сам же ты, государь, всем подданным своим разрешил, кто куда захочет, за рубеж торговать да учиться ездить. Ведь разрешил же? И воеводам строго-настрого наказал, чтоб препятствий никаких не чинили. Чем же здесь ты недоволен?

— Сам знаешь, крепостями да землями.

— Э, государь-батюшка, вернутся они к нам, как Бог свят, вернутся — дай срок. Еще напомнить хочу, что боярин Прозоровский выторговал: пленных всех возвратить, а перебежчиков бесперечь выдавать что им, что нам. Ты, государь, о том попомни, что наши пленные все по домам ворочаются, а шведские иные с охотою на Руси остаются. Пример тебе такой приведу. Пять лет назад под Ригою взят был в плен швед Ларион Афанасьев — у Татищевых в дворовых жил, а нонича напросился в ученики к сканного дела мастеру Василию Иванову в Серебряную палату. Татищев, известное дело, держать его не стал, да и ты сам разрешение дал. Выходит, не уйдет от нас, москвичом станет.

— Не о нем ли Хитрово толковал, что свадьбу справлять собрался?

— Что собрался! Уж справил, государь, двором в Кадашах обзавелся.

— А девку откуда взял?

— Нашу, нашу, государь, чеканщика одного дочку. Вот я и говорю, нешто наша мужика своего в свицкие края отпустит? Да и сама туда нипочем не поедет.

1 ноября (1661), в день памяти бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана Ассийских и матери их преподобной Феодотии, скончался боярин Борис Иванович Морозов.

— Государыня-царевна, тетенька Арина Михайловна, чегой-то государыня-матушка плачет, нас всех к тебе да к тетеньке-царевне Татьяне Михайловне отослала? Не захворала ли, родимая?

— Нет, нет, Софьинька, матушка царица, слава Богу, здорова. Другое у нас несчастье. Ты уже, гляди, какая большая, тебе и рассказать можно. Боярин Борис Иванович Морозов, супруг твоей тетеньки боярыни Анны Ильичны преставился. Осиротела Анна Ильична, вот ее все и жалеют.

— А я давно его не видала, уж, поди, и не вспомню.

— Может, и не вспомнишь. Который год боярин прихварывал, на последях ни рукой, ни ногой не владел, да и языком еле ворочал. И то сказать, такую жизнь прожить!

— Какую, тетенька?

— Экая ты, Софьинька, любопытная. Ну, пошто тебе его жизнь, коли уж кончилась?

— А как же сама истории мне читать даешь? Они и вовсе невесть когда случилися.

— Так это для примеру, как она жизнь человеческая да государственная складывается.

— Да разве покойный Борис Иванович не при управлении состоял? Москвой, когда батюшка-государь в походах бывал, управлял.

— О чем это ты, Софьинька?

— Тетенька-царевна Татьяна Михайловна сказывала — сама слыхала, — что апосля святейший то же место занимал.

— Ой, ой, Софьинька, чисто оторопь с тобой берет. Все-то она дослышит, все-то запомнит, коли бы еще и уразумела.

— А ты, тетенька, не бойся: коли сразу не пойму, потом выразумею — лишь бы запомнить, а то вдругорядь не расскажешь.

— Может, и твоя правда, крестница. Ну, что тебе о покойном сказать. Что дядькой у батюшки твоего государя был, сама знаешь. Крепко его батюшка твой любил. Бывалоча, шагу без Бориса Ивановича не ступит — непременно посоветуется.

— Чего ж, государю-батюшке советоваться с простым боярином, коли он сам царь?

— Так это батюшка еще на престол не вступал. А как вступил, сделал боярина главным руководителем во всем, почитай. Во всех приказах — и в Стрелецком, и Большой казны, и Иноземном. А уж в царской Думе первое его место было.

— Значит, заслужил, коли батюшка-государь так его отличал. Тогда почему же народ-то московский супротив него бунтовать стал?

— И про это знаешь?

— Государыня-матушка с тетенькой Анной Ильичной сколько раз толковали, что, мол, горя да страху тогда натерпелись.

— Как же не горя! Народ, он и промолчит, да завсегда смутьяны середь него найдутся, начнут в уши жужжать, вот и пойдет по городу смута.

— Это что боярин все родне своей потрафлял?

— Кто тебе про это сказал? Господи, как есть дитя, а про такое речи ведешь!

— Да коли уж знаю, тетенька-государыня, лучше объясни, чтобы мне в мыслях не спутаться.

— О родне ты забудь, Софьинька! Раз и навсегда забудь! Потому что родня — это дед твой боярин Милославский, ну, и другие тоже близкие. Не в родне дело. Время такое тяжелое было — против откупов да податей людишки бунтовали.

— Потому и требовали боярина головой выдать?

— Потому. А батюшка твой боярина поначалу во дворце скрывал, а потом в Кирилло-Белозерский монастырь втайне отправил. Вот Борис Иванович там два месяца и прожил, не ведал: жив ли останется, нет ли.

— А два месяца это много?

— Кому как покажется, крестница. Иному за целую жизнь станет.

— А боярину стало?

— Откуда мне знать, Софьинька. Прихварывать-то Борис Иванович позже стал, как владыко Никон патриаршество принял.

— Знаю, не любил он его. Да и никто Никона не любит.

— Да как ты смеешь такое о святейшем говорить? Бога побойся, крестница!

— Чего ж тут бояться, тетенька? В теремах только и разговору, что как съедутся в Москву патриархи, так на место владыки другого назначат. Государыня-тетенька Татьяна Михайловна, как услыхала комнатных боярынь, таково-то разгневалась — не иначе правда, а то что гневаться.

23 мая (1662), на празднование обретения мощей святейшего Леонтия, епископа Ростовского, и память преподобной Евфросинии, игумений Полоцкой, у царя Алексея Михайловича родилась дочь царевна Феодосия Алексеевна.