Софья Алексеевна

— Не могу! Не стерплю больше, Марфа, не стерплю! Один обман кругом — слова правдивого никто не скажет. Князь Василий Васильевич все одно твердит: мол, примечай, царевна, примечай да молчи, а там видно будет. Что видно? Марфа Алексеевна, тебе говорю! Что молчишь-то? Ты-то что молчишь? Тоже полагаешь — терпеть да молчать государыне-правительнице надо?

— Слава Тебе, Господи, до смысла доходить ты стала, Софьюшка. Только бы не поздно было.

— Что поздно?

— Всю власть себе забирать. Долгонько же ты с мыслями собиралася. Нечего тебе с ними советоваться, нечего Нарышкиных в грех вводить. Нет у них власти, и тени ее не должно и дальше быть. Ты гляди, гляди, государыня-правительница, какая паутина-то плетется. Наталья своих голодранцев ко двору подбирает. Царица Прасковья с ней дружбу водит. Петр Алексеевич вместе с матушкой своей любезной знай братца обихаживает. Да еще владыка в их сторону клонится.

— Владыку-то ты оставь.

— Чего ж оставлять. За версту видать, что ссориться с Нарышкиными не станет. Этого тебе мало?

— Да что все они Нарышкиными держатся? Неужто от одной нищеты своей?

— Да из-за вольных мест. Коли, не приведи, не дай Господи, к власти придут, всех старых взашей выгонят, а новых наберут. Вот будущие-то в черед и устанавливаются, друг дружку локтями выпихивают. Наталья же только и делает, что обещает всем семь верст до небес да всё лесом. Из своих царских рук простым робятам потешным чарки вина подносит, за столы сажает, резкого слова не скажет. Не царица — хозяйка в дому. Сынок, оно верно, резковат, зато матушка приветливая да ласковая. Каждого по имени помнит, про семейство расспросит. Людишки на это падки.

— Еще что! Не желаю в услужении у потешных быть! Не на то царевной родилась.

— И верно сделаешь. Только с властью поторопись. Не подпускай к ней братцев, да и имя государыни-правительницы не пора ли в государственные грамоты вносить, как полагаешь?

12 апреля (1685), на Вербное воскресение, совершилось шествие на осляти. Вели осля в поводу государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич. Посреди повода держал и за ними осля вел боярин Петр Иванович Прозоровский. Восседал на осляти великий патриарх Иоаким.

— Государыня-царевна, Марфа Алексеевна, все в точности исполнила. И на Красной площади побывала, и с шествием прошла. Таково-то все нарядно, таково-то торжественно — от слез не удержишься. Как при государе покойном Федоре Алексеевиче, истинный Бог!

— При государе братце покойном? Ты что, с ума сошла, Фекла! Что ж тут похожего? Оно верно, Федор Алексеевич пышность во всем любил, но и только-то.

— Да что ты, царевна, когда бы это покойный государь-братец в порфире да диадиме по городу шел, а наши государи царевичи так и шли. После свершения на Лобном месте действа цветоносия и раздачи вербы, святейшего патриарха на осля посадили, а государи как вышли, ровно два луча солнечных. Так в горле и защипало. Небо над Москвой чистое-чистое. Ветерок с Замоскворечья теплом тянет. Певчие станицы поют. Народ на коленях стоит. Вот праздник-то! Вот благодать!

— А патриарх что же?

— Известно, толпу благословляет, а толпа многолетие государям кричит.

— Ладно. Поди. Боле от тебя ничего не нужно. Не видала случаем, где государыня-правительница?

— Как не видать. В сенях с боярами стояла.

— Вот к ней и пойду. Надо же власть патриарха над царской всенародно показывать!

— Так ведь обычай такой, царевна матушка.

— Обычай! У обычая тоже смыслу быть надобно. Время, чай, идет. Людишки меняются.

— И государи тоже — смертен человек-то, не век живет.

— Вот-вот! Выходит, Никону осля один батюшка покойный водил, а теперь уже Иоакиму двух царей в порфирах и диадимах мало. Зато государыни-правительницы и не видать и не слыхать. Чтоб народ о ней и не догадывался.

— Неужто царевне осля водить?

— Как, прости Господи, дракона, что ли? Ты, Фекла, говори, да не заговаривайся. Не твоего ума это дело. Одно верно, власти государя новый блеск надобен, и чтоб обращен он был не на мальчишек — на государыню-правительницу. Так-то!

28 апреля (1685), на день памяти апостолов от 70: Иасона и Сосипатра, Керкиры девы и иных, с ними пострадавших, и святителя Кирилла, епископа Туровского, царским указом велено живописцам Оружейной палаты написать персону государя Федора Алексеевича во успении.

— Марфа Алексеевна, царевна-сестрица, просила тебя прийти — новость у нас. Узнаешь, не поверишь, право слово, не поверишь. Дети боярские промышлять грабежом у нас начали!

— Полноте, государыня Софья Алексеевна. Один согрешил по молодости, а вы…

— А ты молчи, миротворец! Тебе бы, Василий Васильевич, лишь бы везде тишь да гладь была, лишь бы без огласки. Так ведь все равно огласка будет. Куда от нее уйдешь. Елеем одним не обойдешься.

— Да о чем спор-то у вас, государыня-сестица, ничего не пойму.

— И не поймешь. Князь Лобанов-Ростовский казну государскую ограбил, вот что!

— Как? Где? Это ту, что ты, Софья Алексеевна, из Троицы ждала?

— Какую ж еще? Да иной дотянуться не мог — руки коротки по дворцу да приказам шарить. Для начала собрал своих людишек, у Красной Сосны засаду устроил да и напал на обоз-то.

— Господи Иисусе! С ума спятил!

— Не больно-то спятил, коли стражу заколол, к сундуку рвался. Только что сил не рассчитал. Слабы оказались его людишки супротив стрельцов-то.

— Ну, уж и слабы, коли двух положили.

— Масла в огонь подлить хочешь, Марфа Алексеевна. Надобности нет, я и так вору и разбойнику не спущу. Привезли его в Москву в клетке. Сидит теперь суда дожидается. Прилюдного. Всенародного.

— Государыня, Софья Алексеевна, позволь слово молвить.

— Не позволю, князь! Все свое твердить будешь: замять да замять дело. Воровское-то! Разбойное! Ведь на царскую казну руку негодяй поднял!

— А теперь мне слово молвить дай, государыня-сестица. В том, что князь Василий Васильевич мир ищет, ничего плохого нет. Вор вору рознь, сама знаешь. Ну, накажешь ты Лобанова-Ростовского. Ну, на весь белый свет осрамишь семейство древнейшее, почтеннейшее. А дальше что? Людишкам-то все едино, каких корней власти у них. О каждом как о разбойнике думать учнут. Ладно ли выйдет, сама подумай, государыня.