Софья Ковалевская

Экскурсии, музеи с их палеонтологическими сокровищами, беседы с крупнейшими учеными Запада, ценившими его труды, пробудили творческие планы. Владимир Онуфриевич забыл о долгах, о нефтяном товариществе, об университете, где уже произошло утверждение его в должности доцента, и задержался надолго.

Софья Васильевна в это время как член математической секции сблизилась с московскими учеными. Она была счастлива, получив возможность вернуться к научным интересам, и с воодушевлением излагала товарищам неизвестные им идеи Вейерштрасса, глубже знакомилась с направлением русской математической школы. В живом общении с математиками, в споpax и обсуждениях научных вопросов она начала обдумывать темы новых работ. Дискуссия об абелевых функциях заставила остановиться на вопросе, который многократно разбирали П. Л. Чебышев и Е. И. Золотарев — крупный петербургский ученый. Ей захотелось показать москвичам, как абелевы функции помогают ученому в его исследованиях. Другая тема, настойчиво пробивавшаяся, относилась к решению уравнения в частных производных, к которому приводят исследования о преломлении света в кристаллической среде. Эта задача захватывала так властно, что Софья Васильевна с трудом отрывалась от вычислений.

Воспользовавшись отсутствием мужа, когда и она могла отлучиться из Москвы, Ковалевская написала Вейерштрассу о желании повидаться с ним и показать ему свою работу.

Вейерштрасс ответил немедленно. Он жалел, что его ученица не высказалась перед ним с таким доверием раньше. Из-за этой скрытности были потеряны годы, в течение которых он мог бы письмами поддерживать ее в занятиях и подкреплять ее усилия и мужество. Хотя он по-прежнему рад снова увидеться с ученицей после столь долгой разлуки, но вряд ли он сумеет оправдать ее ожидания. Ему, ослабевшему от болезней 65-летнему старику, приходится заниматься множеством дел.

Не стесняясь, он может сказать: его профессорский оклад так недостаточен, а возрастающие расходы так значительны, что он вынужден брать на себя всякие обязанности, дающие ему заработок. Если можно, пусть Соня приедет весной, а зимой они должны вести правильную математическую переписку.

Этого письма Софья Васильевна не получила: она спешно выехала из Москвы в Берлин, оставив дочку на попечении Юлии Лермонтовой и бонны Марин Дмитриевны.

По дороге она остановилась в Петербурге и встретилась с Чебышевым. Продолжительная беседа с великим математиком доставила ей удовольствие. Пафнутий Львович познакомился с трудами Вейерштрасса, признал их значение и теперь с большим уважением отзывался о берлинской школе, а о Миттаг-Леффлере говорил с нескрываемым восхищением. Он поделился с Ковалевской даже намерениями предложить Петербургской академии наук кандидатуру шведского ученого на вакансию академика, а своего ученика послал прослушать курс лекций у Вейерштрасса.

Такой перемене во взглядах очень ценимого ею русского ученого Софья Васильевна обрадовалась, так как считала совершенно необходимым для науки обмен идеями между учеными мира. Но тем больнее была мысль, что на родине не нашлось для нее места…

Утром 31 октября Ковалевская приехала в Берлин. А в три часа дня Вейерштрасс был у нее в отеле. Профессор, как и прежде, с усилием склонял львиную голову, держался очень прямо в своем старомодном, тщательно вычищенном сюртуке. Но от взгляда Софьи Васильевны не ускользнула глубокая усталость, поразившая душу большого и сильного человека. Умные, неулыбающиеся глаза под отекшими веками отражали такое детское смятение, такую беззащитность, что у нее перехватывало дыхание от горькой жалости… Вот так смотрел иногда и старый ее отец в последнюю, очень сблизившую их встречу.

С преувеличенной живостью она забросала ученого вопросами. Не дожидаясь ответа, шутливо сообщала, что несколько затянувшийся отдых, который был разрешен ей самим учителем, — не правда ли, ведь разрешен? — кончен, и она опять принимается за работу. Она обещает быть прилежной, прилежнее, чем была. И что скажет ей строгий профессор о такой теме, как исследование преломления света в кристаллах? Что думает он о первых результатах?

Вейерштрасс взял мелко исписанные листы бумаги и бегло взглянул на кружевной узор вычислений. Через мгновение для него ничто уже не существовало. То отдаляя, то приближая к глазам бумагу, он вчитывался в черновые записи.

— Я доволен, — сказал, наконец, Вейерштрасс. — Первые результаты этого исследования позволяют думать, что работа может быть очень интересной. И как жалко, дорогая Соня, что ты упустила так много времени! Наука ревнива, как все деспоты. Она не прощает своим слугам пренебрежения.

— И как все деспоты, не очень награждает усердие? — грустно добавила Софья Васильевна, глядя на осунувшееся лицо старого ученого.

А ведь он-то никогда не уклонялся от занятий наукой, которую считал делом своей жизни. Но в этом несовершенном мире не самым преданным достаются блага жизни. Гениальный норвежец Абель погиб в нищете от чахотки. Слава и гордость России — Менделеев, Сеченов, Мечников — растрачивают нужные для науки силы на изнурительную борьбу с постоянными лишениями.

— Расскажите мне о себе. Что вы делаете? — спросила Ковалевская.

«Великий аналитик с берегов Шпре» вынужден был ежедневно читать свой курс перед аудиторией в 250 человек, за деньги редактировал чужие труды, давал частные уроки.

— И, конечно, ваш король, ваши министры спокойно спят и с аппетитом обедают, в то время как необеспеченный профессор не может закончить исследования? — негодующе отозвалась Ковалевская. — Им все равно, увидит мир или не увидит полное изложение вашей теории абелевых функций. Разве не могли бы они позаботиться о том, чтобы вы пожили, не думая о заработке, хотя бы год?!

Вейерштрасс только устало улыбнулся и снова взял в руки исписанный формулами листок бумаги.

— Да, я еще об одном очень важном для меня деле хотела посоветоваться с вами, — помолчав, обратилась к нему Ковалевская.

Профессор наклонил голову.

— Я слушаю тебя, Соня.

— Господин Миттаг-Леффлер выражает надежду, что я могла бы получить место приват-доцента в Гельсингфорсе…

— А твой муж? Как относится он к твоему намерению? — спросил Вейерштрасс.

Она зябко повела плечами.

— Очень неодобрительно. Конечно, скучно жить врозь, но честь для меня большая. Я думала…

— Видишь ли, Соня, — твердо произнес Вейерштрасс, — я, старый человек, придерживаюсь такого взгляда: обязанность жены — быть с мужем. Ты ждешь моего совета и позволяешь мне говорить откровенно? Изволь: мне кажется, ты не должна покидать господина Ковалевского. Конечно, если вас соединяет любовь, преданность и уважение, — добавил он и испытующе взглянул на нее.

— Да, да, вы правы, — торопливо ответила Софья Васильевна и стала расспрашивать профессора о своих берлинских знакомых. Больше они не касались этого вопроса.

Два месяца провела в Берлине Ковалевская, ни с кем не встречаясь, кроме семьи Вейерштрасса. Она просиживала за письменным столом по шестнадцать-восемнадцать часов, не отрываясь: знакомилась с новыми трудами европейских математиков и работала над своим исследованием о преломлении света в кристаллах.

В начале января 1881 года Софья Васильевна вернулась в Москву и написала Миттаг-Леффлеру, что надеется через несколько недель преодолеть последние затруднения в этой работе.

РАЗРЫВ

Москва была прежняя: с сутолокой, треволнениями, от которых Софья Васильевна отошла было немного в Берлине. Владимир Онуфриевич еще не вернулся из поездки по Западной Европе. Рагозины возмущались беспечностью своего технического директора. В университете тоже выражали недовольство: надо было начинать курс лекций. Кредиторы предъявляли векселя. Арендатор петербургских бань оказался мошенником и не вносил денег, которые были необходимы для уплаты процентов по второй закладной.