Соглядатай (сборник)

Перед ним, вдоль набережной, выстроился ряд фасадов; путь мимо них снова вел его к молу. В косых лучах света они казались совершенно безликими, не давая взгляду за что-нибудь зацепиться. Штукатурка на них была настолько изъедена плесенью, что было трудно определить возраст – хотя бы век – их постройки. В облике поселка почти не осталось следов былого значения острова – значения, правда, сугубо военного, однако позволившего ему когда-то, в прошлые века, превратиться в небольшой процветающий порт. После того как военный флот оставил базу, которая не могла уже устоять против современного оружия, городок, пришедший в упадок, был окончательно разорен во время одного из пожаров. Менее зажиточные дома, построенные на его месте, по своим масштабам никак не соответствовали ни огромной величине мола, который защищал теперь лишь два десятка маленьких яхт и несколько рыбацких суденышек с небольшим водоизмещением, ни по-прежнему внушительным размерам форта, мощная стена которого ограничивала поселок с другой стороны. Теперь это был весьма скромный рыбацкий порт с замкнутой и ограниченной территорией. Крабов и рыбу отвозили на континент, где день ото дня за них выручали все меньше денег. Крабы-«пауки» – фирменный товар острова – продавались особенно плохо.

Во время отлива обнажившийся песок у подножия набережной бывал усыпан останками этих крабов. Среди плоских камней, как волосами покрытых гниющими водорослями, на чернеющем почти ровном пространстве прибрежного склона, на котором то тут, то там блеснет консервная банка, пока еще не тронутая ржавчиной, расписанный цветочками осколок фарфора, почти целая шумовка, покрытая синей эмалью, – виднелись их выпуклые, ощетинившиеся колючками панцири, а рядом с ними – продолговатые и гладкие панцири «карманных» крабов. Там было еще множество угловатых конечностей – или фрагментов конечностей – один, два или три членика, с необычайно длинным, слегка загнутым и острым когтем на конце, – а также большие заостренные клешни, в той или иной степени поломанные, среди которых попадались экземпляры поразительных размеров – впору настоящим чудовищам. Под лучами утреннего солнца все это уже начало издавать достаточно сильный, хотя и не отвратительный запах: смесь йода, мазута и лежалых креветок.

Матиас, отклонившийся от своего пути, чтобы подойти к берегу, вновь вернулся на сторону домов. Он опять перешел поперек набережную, направляясь к магазинчику на углу площади – этакой кустарно-ремесленной лавочке галантерейно-скобяных товаров – и проник в темное отверстие, которое находилось между ней и мясной лавкой.

Дверь, оказавшаяся приоткрытой, бесшумно закрылась сама собой, едва он отпустил ее. Войдя с яркого солнца, он перестал что-либо различать. Он видел витрину скобяной лавки (причем обращенную не к нему, а, наоборот, от него). Слева он заметил железную эмалированную шумовку – круглую, с длинной ручкой, – точную копию той, что торчала из песка, такого же синего цвета, которая была лишь немногим новей. Присмотревшись, он обнаружил, что у нее был отколот довольно большой кусок эмали, на месте которого виднелась черная отметина в форме веера, обрамленная концентрическими линиями, постепенно светлеющими к краю. Справа дюжина маленьких – совершенно одинаковых – ножичков, которые, как и его часы, были закреплены на картонке; располагаясь по кругу, остриями они указывали на очень мелкий рисунок, должно быть, изображавший печать производителя. Тупая сторона их лезвий, длиной примерно сантиметров десять, была широкая, зато другая – очень острая и гораздо тоньше, чем у обычных ножей; они напоминали скорее кинжалы с треугольным сечением и единственным, тонко отточенным, острым ребром. Матиас не припоминал, чтобы ему доводилось видеть подобные инструменты раньше; наверное, ими пользовались рыбаки для каких-либо особых работ по разделке туш – работ весьма повседневных, раз точное предназначение этих ножей нигде не указывалось. Картонку украшала лишь красная кайма, на самом верху – клеймо с надписью заглавными буквами «Товары первой необходимости», а в центре колеса, спицами которого служили сами ножи, – товарная марка. На ней было нарисовано дерево с прямым, стройным стволом и ветвями, раздваивающимися в форме буквы игрек, на которых держалась небольшая крона – листва ее лишь слегка выступала по бокам обеих ветвей, ниспадая, однако, прямо в углубление их развилки.

Матиас вновь оказался на дороге без тротуара. Разумеется, ни одной пары наручных часов он так и не продал. В витрине скобяной лавки можно было разглядеть и разные другие предметы, постепенно сменявшиеся в галантерейными товарами: начиная с больших клубков веревки для починки рыбачьих сетей и заканчивая плетеными шнурами из черного шелка и мотками ниток для шитья.

Миновав мясную лавку, Матиас зашел в глубь следующей.

Он брел по такому же коридору, узкому и неосвещенному, очертания которого были ему теперь уже знакомы. Тем не менее и здесь его не ожидал успех. Из-за первой двери, в которую он постучался, никто не ответил. Из-за второй вышла милая, но совершенно глухая старушка, так что Матиасу пришлось быстро отступить: поскольку она абсолютно не понимала, чего он от нее хочет, он вскоре ретировался, усиленно улыбаясь и делая вид, будто полностью доволен своим визитом; сперва несколько удивившись, старушка решила порадоваться вместе с ним и даже горячо его поблагодарить. После долгого обмена любезностями они расстались, сердечно пожав друг другу руки; еще немного и она бы его расцеловала. Он поднялся по неудобной лестнице на второй этаж. Оттуда его выпроводила мать семейства, даже не дав сказать ни единого слова; в квартире раздавался плач ребенка. На третьем этаже были одни только дети – гадкие, чумазые и пугливые; быть может, даже больные, поскольку в этот вторник они были не в школе.

Снова оказавшись на набережной, он вернулся немного назад, чтобы попробовать продать что-нибудь мяснику. Тот как раз обслуживал двух покупательниц; ни он, ни они не уделили речи Матиаса достаточного внимания, чтобы дать ему возможность хотя бы раскрыть свой чемодан. Он не настаивал и ушел, преследуемый пресным запахом мяса.

Следующим заведением было кафе «Надежда». Он вошел. Первое, что всегда следует сделать в кафе, это выпить. Он подошел к стойке, поставил чемоданчик на пол между ног и заказал абсент.

У девушки, которая прислуживала за стойкой, выражение лица было какое-то боязливое, а движения неуверенные, как у побитой собачонки. Когда же, набравшись смелости, она приподнимала веки, становились видны ее большие глаза – красивые и темные, – но это длилось лишь мгновение; она тут же опускала их, так что оставалось только любоваться ее длинными, как у спящей куклы, ресницами. Некоторая хрупкость ее форм еще добавляла тонкой ранимости ее облику.

Трое мужчин – три моряка, – которых Матиас только что видел беседующими перед дверью, вошли и сели за столик. Они заказали красного вина. Официантка обошла стойку бара, с неловкой осторожностью неся бутылку и три стакана, составленные один в другой. Ни слова не говоря, она расставила их перед посетителями. Наполняя стаканы, для вящей предосторожности она нагнулась вперед и наклонила голову набок. Под передником у нее было черное платье с круглым вырезом на спине, открывавшим ее нежную кожу. Высокая прическа полностью обнажала ее шею сзади.

Один из моряков обернулся к стойке. Матиас, не успев даже осознать, что заставило его так быстро отвести взгляд, резко отвернулся и – отпив глоток абсента – вновь уставился на свой стакан. Перед ним возникло еще одно действующее лицо – мужчина, появившийся из глубины кафе и вставший в проеме двери, возле кассы. Матиас поприветствовал его невнятным кивком.

Мужчина, похоже, его не заметил. Он и сам пристально разглядывал девушку, которая заканчивала разливать вино.

Ей не хватало навыка в этом деле. Она наливала слишком медленно, беспрестанно проверяя уровень вина в стакане, стараясь не проронить ни капли. Наполнив третий стакан до краев, она взяла бутылку и, держа ее обеими руками, с опущенными глазами вернулась на свое место. Мужчина, стоящий в другом конце бара, сурово смотрел, как она мелкими шажками семенит в его сторону. Должно быть, она заметила – на мгновение приподняв ресницы – присутствие своего хозяина, потому что внезапно остановилась, завороженно глядя на полоски пола у себя под ногами.

Остальные действующие лица и так уже были неподвижны. Как только несмелые перемещения девушки – продолжать которые при таких обстоятельствах было бы слишком рискованно – тоже прекратились, вокруг все застыло.

Все молчали.

Официантка смотрела на пол у себя под ногами. Хозяин смотрел на официантку. Матиас видел взгляд хозяина. Трое моряков смотрели в свои стаканы. Ничто не выдавало пульсации крови в венах – только небольшое подрагивание.

Вряд ли можно с точностью определить, сколько времени это длилось.

Прозвучали слова. Но вместо того, чтобы нарушить молчание, эти два слога во всех отношениях составляли с ним единое целое:

– Ты спишь?

Голос был строгим, глубоким и слегка певучим. И хотя слова эти были произнесены без гнева, почти тихо, под притворной мягкостью они таили неведомую угрозу. А может статься, что наоборот, именно в кажущейся угрозе звучало скрытое притворство.

Исполнение приказа происходит с немалой задержкой – как будто он долго летел откуда-то издалека, через песчаные равнины и стоячие воды, – когда девушка вновь, не поднимая головы, боязливо двинулась в сторону того, кто только что произнес слова. (Заметил ли кто-нибудь, как он шевелил губами?) Подойдя к нему – когда их разделяло меньше шага – расстояние его вытянутой руки, – она наклонилась, чтобы поставить бутылку на место, открывая изгиб обнаженной шеи, в основании которой виднелся чуть выступающий позвонок. Затем, распрямившись, она принялась сосредоточенно и тщательно протирать только что вымытые стаканы. Снаружи, за стеклянной дверью, за мощеной дорогой и полоской ила воды порта переливались на солнце в танцующих бликах: ромбовая мозаика расстилалась по волнам языками готического пламени, линии то внезапно и судорожно сжимались, превращаясь на миг в яркую вспышку света, то вновь так же быстро вытягивались в длинные горизонтали, которые тут же опять рассыпались ломаными зигзагами, неторопливо играя в бесконечные сочетания фигур, плавно и незаметно перетекающих одна в другую.

Над столиком, где сидели моряки, сквозь сжатые зубы просвистел ветерок, за которым вскоре последовали и слова.

По слогам, настойчиво, но вполголоса: «…следовало бы…» – сказал самый молодой из них в продолжение какого-то давно начатого долгого спора. «С ней следовало бы…» Молчание… Легкий присвист… Его прищуренный в напряженном поиске взгляд исследовал темный угол, в котором находился задвинутый туда китайский бильярд.

– Даже не знаю, что с ней следовало бы сделать.

– Да-а уж! – уже громче, растягивая начальный слог, произнес другой – тот, что сидел рядом.

Третий, который сидел напротив, залпом выпил остатки вина из своего стакана и сказал примирительно, поскольку предмет разговора стал его утомлять:

– Выпороть… И тебя тоже.

Они замолчали. Хозяин заведения скрылся в проеме двери за стойкой. В быстром взмахе ресниц Матиас успел разглядеть большие темные глаза девушки. Он отпил глоток. Она закончила протирать стаканы; чтобы как-то занять руки, она сложила их за спиной, как будто поправляя развязавшиеся ленты своего передника.

– Кнутом! – снова прозвучал голос самого молодого. Он произнес эти два слога, сухо просвистев их сквозь зубы, а затем повторил то же слово, но более неуверенно – как бы мечтательно.