Сохранить в облаке

А толчок, направление и объем этому воображению дают книги. Без них оно так и крутилось бы в кольце зародышевых страстей, холода, сытного сна, глобальных неудач, обид, войны самолюбий, детских ласк, тотального одиночества и непонимания.

Вкус первого понимания даже самые отверженные и необщительные из нас узнают из книги. Но открываем, вернее слушаем, ее поначалу все же не поэтому. К речи тянемся, к новорожденному языку.

Душа хоть еще и комочком, но имеет уже свою связь с безбрежным. Возможно, сказывается память и опыт жизни до бытия. С этим миром контакта еще нет, а и с тем заканчивается. Чувствуешь себя иностранцем. Тот язык тепла и влаги понятен только матери; этому, звуковому, еще не научился. Все вокруг передразнивает и смеется. До чего рукой не дотянулся – считай, не знакомы, а значит, как бы и не поговорили.

Первые книги – это озвучивание неизвестного языка, приобщающего к стихии новой безбрежности. Неизвестного, но не утилитарного и не бессмысленного, а, напротив, наполненного тайными смыслами. Вспомним Лермонтова:

Есть речи – значеньеТемно иль ничтожно,Но им без волненьяВнимать невозможно.

В детстве всякая речь – поэзия. Это волнение в высшей степени знакомо ребенку. Может быть, наше восприятие поэзии и есть прежде всего воспоминание о том первом волнении от упорядоченной особым образом речи, и лишь ради этого тайного послания поэзия существует.

Жанр тут еще не имеет значения, потому что определяется не изнутри литературы (ее для ребенка еще нет), а из внелитературной действительности. Из действительности сакрального быта.

Так слышат речь и чувствуют поэзию сами поэты. Только в этом смысле и верно стершееся суждение, что поэт до конца дней остается ребенком.

Позже, когда начинаем понемногу разбираться в нехитрых правилах обступившей жизни, приходит совсем еще не романтическое разочарование и скука, наступает тоска по небывалому, тоска по пространству. Потому что тесно и одиноко в детстве. Для глаз мир огромный, а сил мало. Помочь может только чудо, и, значит, без сказок никак. «По щучьему веленью» не для ленивых придумали предки-альтруисты, они старались помочь малышу осуществить свое хотенье, то есть быть. Искусство обслуживает ребенка, как некогда обслуживало оно человека в эпоху первобытную и в пору первых цивилизаций.

Воображение работает, организм растет. Мечты с помощью фантастов вооружаются гиперболоидами и фаэтонами и походят уже больше на практические планы.

Подросток хочет обнять теперь весь земной шар, всю вселенную, хотя прижимает еще к груди талисман в виде заячьей лапки или раковины. Однако уходит в книгу нетерпеливо и возбужденно, как собирается в путешествие.

Он мечтает о приключениях и путешествиях, потому что на тот момент несоизмеримость бедных атрибутов и чуемой безмерности представляется ему категорией физической. Не случайно в ранние школьные годы так азартно соревнуемся в силе и росте.

Обычное завершение дискуссий: «Пойдем стыкнемся?» Вечные перебранки, особенно на уроке физкультуры: «Я выше тебя!» – «Нет, я выше!» Сила и масштаб – убедительные аргументы. Пока кто-нибудь наконец не догадается: «Не выше, а длиннее». Ответ остроумный, в нем чувствуется иная мера ценностей. Богатыри теперь отдыхают.

Мы начинаем водить компанию с умными разведчиками и ловкими ковбоями, с авантюристами и кладоискателями, с находчивыми нищими, изобретателями и путешественниками. Иноязычные имена и экзотическая природа – непременные спутники экстремальных сюжетов. А преодоление времени и пространства и есть сюжет экстремальный.

До жизни как таковой все еще нет дела. Воображением живем больше, чем реальностью. Других судим по поступкам, в себе ценим стремления и мечты.

Конец ознакомительного фрагмента.