Сохраняя веру (Аутодафе)

Составление всевозможной корреспонденции от лица понтифика и ее рассылка по всему свету оказала на Тима двойственное воздействие. Во-первых, он стал по-новому смотреть на широту, долготу и размах католической части человечества. Кроме того, он понемногу начал входить во вкус процедуры, когда, посылая какое-то распоряжение, к примеру в Шри-Ланку, можно быть уверенным, что оно будет исполнено беспрекословно. Одним росчерком пера папа мог изменить судьбу миллионов.

В промежутках между энцикликами и указами Тим умудрялся готовиться к экзаменам и с блеском их сдавать. Когда они с Аскарелли завершали дневные труды — его труды — рюмочкой-другой граппы, Тим внимательно следил, чтобы не переборщить, ибо ему еще предстояло ехать на велосипеде к себе на Виа-дель-Умилита, а там — читать и писать, в то время как Аскарелли, а скорее всего и весь Ватикан, будут уже видеть сны.

Сама коллегия размещалась в бывшем монастыре семнадцатого века, однако ее небольшой, но хорошо оборудованный спортзал носил приметы современной жизни. А поскольку никакая работа, сколь бы трудоемкой она ни была, не помогала Тиму израсходовать всю его неуемную энергию, его иногда можно было видеть в этом зале на гребном тренажере часа в два или три пополуночи. Чтобы отвлечься от других мыслей, он сам придумал себе задание — воображаемое путешествие на лодке из Италии в Нью-Йорк. Каждый вечер он записывал количество «пройденных» за минувший день миль, рассчитывая, что к концу года их сумма достигнет двух тысяч.

Как-то ночью, когда Тим, обливаясь потом, бороздил просторы океана в районе Азорских островов, его состояние атлетического транса было прервано голосом из не слишком далекого прошлого.

— Господи, Хоган, что ты делаешь? Хочешь довести себя до сердечного приступа?

Это был Джордж Каванаг, тот самый, что когда-то жарким днем в Перудже признался Тиму в своем грехопадении. Теперь, в белом воротничке католического священника, он выглядел удивительно импозантно. Тим мысленно застонал. Для него год, проведенный без общения с Джорджем, был огромным облегчением. Каванаг вызывал у него болезненные воспоминания об их последнем дне с Деборой много лет назад.

— А тебе давно пора спать! — огрызнулся он, удивленно взирая на старого товарища.

— Как же я могу спать, когда мой ходячий пример для подражания еще бодрствует? — Джордж с улыбкой уселся на банкетку, взял в руки гантель и стал бесцельно сгибать и разгибать руку. — Нет, в самом деле, — продолжал он, — я не иронизирую. Я правда тобой восхищаюсь, Хоган. Ты настоящий гений стратегии. Я, понимаешь ли, слышу похвалы в твой адрес со всех сторон — от правых и от левых, от консерваторов и от прогрессистов. Ты действительно спец по части римских нравов.

Тим увеличил темп упражнения и задышал чаще, с хрипом втягивая воздух.

— Только не говори мне, Хоган, что тебе это понятие неведомо. «Римские нравы»!.. — продолжал Каванаг. — В ватиканском обществе придворная интрига — это ключ к успеху. Способность создать загадку и нанести на нее глазурь обаяния. Будь сегодня жив Макиавелли, он бы написал книгу о тебе.

Тим с ненавистью воззрился на него.

— Перестань, — сказал Джордж. В голосе было теперь неподдельное восхищение. — Говорят, Фортунато зовет тебя вести семинар по каноническому праву?

Тим молча продолжал свою греблю, а Джордж все нащупывал почву.

— Поговаривают также, что ты его предложение отклонил. Чем же ты тогда собираешься заняться?

— Почему бы тебе самому мне не подсказать, отец Каванаг? Ты, кажется, и так уже все знаешь.

— Ну, я-то слышал только, что ты запросил место священника в Штатах. Я понимаю, что «возделывание нивы» украшает биографию, но неужели ты считаешь, что совершаешь правильный шаг, уезжая из Рима сейчас, когда твоя звезда на подъеме?

— Я священник, а не политик, — зло ответил Тим.

Джордж поднялся.

— Извини, Хоган, — сказал он с нескрываемым раздражением. — Я, увы, не силен в этой самой придворной стратегии, в которой на самом деле главное — искусный подхалимаж. Pax tecum [62] .

К концу весны диссертация Тима была готова. Защиту назначили на четвертую неделю мая. Председательствовать должен был сам декан факультета, отец Анджело Фортунато.

— Это большая честь, — заверил Тима Аскарелли. — Я, конечно, тоже буду присутствовать. Кстати, я еще не получил приглашения.

62

Мир с тобой (лат.).

— На защиту? — удивился Тим.

— Конечно, нет! На это мероприятие всех пускают. Я говорю о банкете в твою честь.

— Боюсь, никакого банкета не будет, — ответил Тим.

— Ты что, рехнулся, сын мой? — рассердился Аскарелли. — Или ты хочешь лишить старика приличной еды?

— Нет, правда, святой отец, приема никто не устраивает.

— Ага! — ответил писец, предостерегающе грозя пальцем. — Тебе просто еще не сказали. Но могу тебя заверить, когда на защите председательствует декан Фортунато, за ней всегда следует обильное застолье.

Слова старого писца оказались пророческими. Вернувшись в начале второго ночи в коллегию, Тим обнаружил у себя под дверью конверт. На обратной стороне было золотое тиснение — герб с девизом: «Civitas Dei est patria mea» — «Град Божий — мой истинный дом».

Тим вскрыл конверт. На бланке с шапкой «Кристина, княгиня ди Сантиори» и адресом дворца где-то на Палатинском холме каллиграфическим почерком было выведено:

«Дорогой отец Хоган!

Прошу простить мне мою самонадеянность, но весть о ваших замечательных и столь многочисленных достижениях обрела крылья и разнеслась далеко за пределами ватиканских стен, так что мне кажется, что мы с вами уже давно знакомы.

Мой хороший друг декан Фортунато рассказал мне, что ваша «защита» (которая, я уверена, станет скорее серией панегириков, чем вопросов) назначена на двадцать шестое число сего месяца. Насколько я понимаю, никто из вашей семьи не сможет прилететь из-за океана по этому торжественному случаю, и потому я беру на себя смелость предложить вам организацию приема в вашу честь в моем доме.

Если вы сочтете мое предложение приемлемым, прошу вас дать мне список ваших друзей, с которыми вы хотели бы разделить радость получения вами докторской степени.

Искренне ваша,

Кристина ди Сантиори».

Тим был доволен. Улыбаясь, он включил плитку, чтобы вскипятить воду для кофе. Прежде чем солнце покажется над Эсквилинским холмом, ему еще многое предстоит сделать.

Лишь когда в шесть часов (после каких-то трех часов сна) он поднялся к мессе, до него наконец стал доходить смысл вчерашнего послания.

Семья Сантиори входила в круг, известный в Риме как «Черная знать». Это были светские семьи, которые на протяжении столетий играли важную роль при папском дворе, так называемые «Тайные камергеры Меча и Ризы».