Сократ

На востоке, за Гиметтом, уже ширилась, пламенела полоса зари, из которой вынырнет даритель света. Ага, вот оно! У Сократа перехватило дыхание. Он словно онемел. Поклонился низко, воздел руки и тихо, с трудом выговорил, лицом к этому ликующему сиянию:

– Ну, ты ведь все знаешь...

Поспешно отвернулся, чтоб солнце не увидело его глаз; и предстала ему туманная картина: беломраморный город под голубым куполом неба, овеянный запахом кипарисов...

Сократ спустился с Пникса, вошел через главные ворота тюрьмы, улыбкой обласкал потрясенного тюремщика и ступил в свою темницу.

На рассвете Мирто остригла свои желтые волосы. Ксантиппа, сидя на постели, следила за ее действиями. Подумала: это она в знак траура. Всю ночь я слышала ее тихий плач.

Мирто накрыла голову и плечи тонким полотняным покрывалом. Срезанные волосы перевязала лентой, завернула в узелок. Как пойду прощаться - отдам ему. Будет знать, что я всегда с ним. Вместе с ним лягу на смертное ложе, вместе уйду...

Бледные, молчаливые явились к Сократу друзья - словно их самих ожидало то, что было уготовано сегодня учителю.

Сократ встретил их оживленно, радостно:

– Идите, идите, дорогие! Жду вас с нетерпением!

– Есть что-нибудь новое?
– спросил Критон.

– Время в движении своем неизменно приносит новое...

– Как ты провел ночь?
– спросил Антисфен.
– Мне кажется...

– ...что у меня настроение лучше, чем у вас, - улыбаясь, договорил за него Сократ.
– Но истина превыше всего: была и у меня тяжелая минутка, словно кошмар давил, но недолго. Вышло солнце, и все стало хорошо. Размышлял я тут, ближайшие мои, все ли свое передал я вам. Выворачивал наизнанку карманы гиматия - ни в одном ни крошки не осталось. И все-таки нашел я нечто; оно показалось мне не менее важным, чем все, что я уже завещал вам. Не хотелось бы мне уносить это с собой...

– Что же это такое?
– не выдержал Аполлодор.

– Светлый взгляд в будущее - и смех, друзья.

В день казни? Мороз пробежал у них по спине. Никто не в силах был вымолвить слово.

– Платон сегодня не придет?
– спросил вдруг Сократ.

– Он болен, - ответил Критон.

– Хотел бы я видеть болезнь, которая помешала бы мне прийти сюда! вспыхнул негодованием Аполлодор.
– Да я бы на четвереньках приполз!

– Не суди так строго, мой маленький. Ему еще вчера было нехорошо, его шатало, когда вы уходили. Он слишком чувствителен.
– И, обращаясь к остальным, Сократ добавил: - Когда-нибудь вы поймете, дорогие мои, что сегодня - мой славный день, а не злой. Поверьте мне, это так, и полными горстями берите у меня мою веселость.

– Можем ли мы веселиться, когда ты несколько дней назад передал нам свою боль?
– возразил Антисфен.

– Ну вот! Я так и знал, что главное-то и забыл: боль и веселье не исключают друг друга! Серьезная забота и веселость - это две половины сердца. Без серьезности человек становится капризным, легкомысленным, поверхностным. А без веселости - ожесточенным, сухим, непредприимчивым, не верящим в жизнь. Нести вечный огонь из святилища Зевса в Додоне на игры в Олимпии не так трудно, хоть расстояние велико: бегуны с факелом сменяют друг друга. Но пронести вечный огонь сквозь века может лишь тот, у кого в сердце - равновесие. Так что, мальчики мои, цените смех. Сколько бы ни было смеха на свете, его никогда не будет слишком много. А пословица говорит: следуя за каркающим вороном, подойдешь к падали.

Он взял яблоко, принесенное Аполлодором, откусил с аппетитом.

– Большой я грешник, любимые мои. Не делайте из меня праведника. Сколько я натворил ошибок! Зато я никогда ни перед чем не обращался в бегство и потому не виновен в самом тяжком грехе - в равнодушии к человеку и к жизни. И это теперь меня радует. Что вы так удивленно смотрите? Видно, думаете: ах, как спокоен Сократ, шутит за несколько часов до смерти... Спокоен? Да разве может быть спокоен тот, кто знает, что ждет его вскоре? А впрочем, с одним вы должны согласиться: до чего милосердна наша Эллада к приговоренным! Вспомните, как казнят в варварских странах! Топором отрубают голову; разрывают на части четырьмя быками; побивают камнями; а то еще сажают на кол, бросают на съедение львам и даже заживо распинают на кресте и все это на глазах у тысячных толп. Наша прекрасная добрая Эллада избавляет смертника от всего этого - лишь в присутствии близких подносит она ему чашу красивой чеканки... Согласитесь - высоко эллинское чувство деликатности и вкуса!

Сократ смеялся, и не было в его смехе оттенка страха, который угнетал его друзей.

– Но пока не будем думать об этом. Вернемся ко мне самому. Вы, поди, думаете: и хитер же этот Сократ! Рассчитал, что, пройдя через смертоносный миг, он совершит единственно правильное деяние в интересах Афин, и друзей, и последователей, и семьи - и даже в интересах памяти о себе...

Никто не ответил; снаружи, перед тюрьмой, поднялся шум.

– Слышите?
– сказал Сократ.
– Люди роятся вокруг меня, как пчелы вокруг своей матки. Я останусь в чести у афинян. И тогда проникну не только в тот фессалийский город, который выбрал для меня ты, мой любезный Критон, но и во многие иные города, о которых я даже не знаю, где они или где они когда-нибудь возникнут. А это разве малая радость для меня?

Он замолчал. Шум снаружи усиливался, близился. Тюремщик отпер дверь вошли Ксантиппа с Лампроклом.

Мужчины встали. Сократ двинулся навстречу жене и подвел ее к самому ложу. Ксантиппа села. Она сидела, прямая, с исхудавшим лицом, с покрасневшими веками, ее блестящие черные волосы были свернуты в тяжелый узел. Даже в скорби она хранила достоинство. Что-то возвышенное было во всем ее облике.

Критон от имени всех спросил - не выйти ли им.

– Нет, нет, останьтесь с нами!
– Прядка волос выбилась у Ксантиппы из прически, Сократ бережно засунул ее на место.
– Правда же, лошадка моя, пускай остаются?

Ксантиппа затрепетала, ощутив прикосновение его руки, уловив нежность в его голосе, но сердито начала:

– Нужно тебе было все это! Ни у кого в голове не укладывается...
– Ей удалось остановить поток горьких слов. Приказала Лампроклу проститься с отцом и возвращаться домой.

Сократ усадил сына рядом с собой и просил его заботиться о матери.

– И будь ласков с мамой. Ты ведь помнишь еще, что я тебе говорил недавно, как должен хороший сын относиться к матери!

В мыслях Лампрокла тотчас возникло возражение - мол, ни одна мать так не строга к сыну, как его, - но он не решился высказать это здесь. Просто молча кивнул.

Сократ расцеловал сына.

– Ну вот, а теперь беги, мальчик, и постарайся жить хорошо!

Горе Лампрокла прорвалось.

– Отец!
– в отчаянии вскричал он.

– Ну что ты, что ты.
– Отец погладил его по голове.
– Ничего дурного со мной не случится, не бойся. Я останусь с вами, а больше всего - с тобой. Чем старше будешь становиться, тем лучше расслышишь, о чем я тебе когда толковал.

Уткнув лицо в сгиб локтя, юноша выбежал вон. Когда дверь за ним закрылась, Ксантиппа заплакала.

– Не плачь! Не плачь, лошадка моя... Так лучше для меня. И для тебя так будет лучше, да, да, вот увидишь - ты сама скоро поймешь, и все те, у кого сейчас это не укладывается в голове. Давай-ка...
– Он помог ей встать.
– Дай обниму тебя напоследок. Мы ведь любим друг друга. Я знаю, - он мягко улыбнулся, - тебе приносило облегчение, когда ты ворчала на меня. И знаешь, я ведь с удовольствием слушал твою воркотню...

Он прижал к себе жену, поцеловал.

– Ты не должен был допускать этого! Все - только не это!
– Ксантиппу душили рыдания. Она спрятала лицо на груди Сократа.