Сокровища града КитежаНевероятное, но правдивое происшествие с предисловием издательства, примечаниями переводчика и послесловием редакции

Ровными полосами помчался он впереди машины, выхватывая из ночи причудливые выбоины дороги.

Ночь мчалась впереди, ночь догоняла за спиной. Мы сторожко слушали ее и думали о своем.

Но что это?

Нет, это не наш верный «паккард»! Это какой-то посторонний, подозрительный звук.

Стоп!

Наш верный конь фыркнул и застыл, слегка вздрагивая. Я повернул выключатель и его светлый взгляд потух. Мы прислушались.

Да! Несомненно! Со стороны лагеря доносятся какие-то ритмические, нарастающие, приближающиеся звуки.

Минуточку! Не дышите! Да тише же, не шелестите страницей!

Ну, так и есть, — несомненно, это пыхтит наша вторая машина!

Мы взялись за руки и замкнутое кольцо обежало крепкое пожатье.

Увы! Нет никаких сомнений! И никто из нас не высказал предположение, что машина просто соскучилась и по своей доброй воле пустилась вдогонку за нами.

— Погоня! — сказал или подумал кто-то.

Промедление смерти подобно! Погоня! Рычаг! Еще рычаг! Предельная скорость.

Пусть дрожит и готово лопнуть стальное паккардово сердце. Вперед! Вперед!

Вихрем мчалась навстречу ночь, вихрем мчались мы в ночи и «паккард» трепетал, и сердце его металось в последней предсмертной борьбе.

Мы больше не останавливались, мы больше не прислушивались. Вперед, господа, вперед!

— Да держите же вы, старая калоша, чемоданы, — ведь они вылетят!

— Держу! — кротко отвечает Оноре Туапрео.

Разговор! Ха-ха, — веселый разговор и короткий.

Выплыли откуда-то слева спасительные огни города.

— Ура! Ура! Ура!

Вероятно, так кричали иудеи при виде тучных пастбищ земли обетованной. Рассказывают, что при этом они высоко подбрасывали, «качая» (качать его, качать!) дряхлеющего Моисея. Нас тоже высоко подбросило и стукнуло о чемоданы на первом городском ухабе.

Рязань! Боже, какой это милый и очаровательный город… Вообще, что может быть лучше глухой провинции… которую, слава творцу, вы покидаете навсегда!

Шарахались шариками под колеса ожесточенные рязанские псы и пытались прокусить шины. Но шины были упруги и не собачьим зубам ухватить их! А целеустремленность наша была ясна и непреклонна.

Ну вот и вокзал.

Вокзал, господа! Вы чувствуете этот запах, специфический запах путешествия и приключений, которым пахнут все вокзалы мира? Они еще пахнут карболкой, — гигиена — мать здоровья! Но ведь карболка никогда не мешала романтике, а романтика всегда мирно уживалась с карболкой. Итак, — романтика!

Извольте! Внимание, — романтика!

— Товарищ милиционер, нам не на кого оставить машину, не откажите в любезности присмотреть за ней!

Немедленно и строго нам было отказано в любезности.

— Не могу! Я на посту!

— Ах, бросьте поститься, товарищ милиционер! Пост — это религиозный дурман! А, впрочем, почему такая чрезмерная веселость и двусмысленные каламбуры? Нам некогда. Вот пришел наш поезд, мы спешим. Прощайте, товарищ милиционер!

— Носильщик! Еще один!

Мелкой рысцой побежали на перрон наши чемоданы, а за ними и мы. На душе у нас неспокойно. Мы встревожены. Что за таинственная погоня? Кто бы мог гнаться за нами?.. И не догоняет ли он нас, этот таинственный неизвестный? Не на вокзале ли он?

Уже все улажено. Мы в вагоне. Уютно покоятся тут же с нами наши прекрасные французские чемоданы. Но до отхода поезда еще десять минут. Я выбегаю из вагона. Мчусь по перрону. Выхожу на площадь. Право, если бы не мое тревожное состояние — я расплакался бы от умиления. Милиционер, тот самый милиционер, который на посту, заботливо отгонял подобравшихся ребятишек, очевидно, будущих автомехаников, заинтересовавшихся системой нашей машины. Но милиционер один, а ребятишек около десятка. Одному справиться трудно. В особенности, если и автомобиль и ребятишки — беспризорные. Тоскующими глазами глянул милиционер на вокзал и, заметив меня, радостно замахал рукой:

— Иди, мол, получай свое добро!

Но минуты промчались. Я слышу звонок. Погони нет никакой. Скачками возвращаюсь на перрон. И как раз вовремя. Язвительно пыхтит паровоз и, словно рассердившись, дергает вагоны. Я в вагоне.

— Прощайте, товарищ милиционер!

Завтра в местной газете будет сообщение о беспризорном, подкинутом милиционеру автомобиле.

Беспризорный автомобиль в Рязани на вокзале — это чистейшей воды романтика! Нет, уж лучше не спорьте, все равно не соглашусь, — романтика!

Ф-фу! Наконец-то можно вздохнуть свободно! Мы в поезде, мы с быстротою поезда приближаемся к нашей обожаемой родине. А впрочем, какие уж тут свободные вздохи, когда налицо имеется эта совершенно непонятная вам, дорогой читатель, да и мне самому, погоня. Хотя, быть может, это нам просто почудилось с перепугу, а на самом деле никакой погони нет и не было?

Но, все-таки, чтобы соблюсти все приличия, мы будем волноваться до самой границы и вы, если вы порядочный и приличный читатель — добросовестно проделывайте то же. Волнуйтесь, как можно сильнее волнуйтесь!

Как вы думаете, догонят нас, или не догонят и мы благополучно доедем до границы?

О, я вижу, вы очень догадливы и хитры! Вы сразу вспоминаете предисловие и то, что эту рукопись я передал сотруднику русского издательства во Франции, — стало быть, не догонят!

Да, сознаюсь, конечно, это так, но вы все-таки волнуйтесь, ведь этак, с волнением-то, будет много интересней. Что же это за приключенческий роман без погони и без волнения?

Очевидно, события последних дней повлияли на мой характер. Я стал необычайно легкомыслен и болтлив. Но все же, — к делу!

Утро застало нас в Москве. Эта ужасная несогласованность в расписании поездов! Четыре часа, вдумайтесь только, это при наличии возможной погони, четыре часа мы должны ожидать поезда!

После краткого совещания мы решили сдать наши чемоданы на хранение. Да и в самом-то деле, — ведь не станут же их вскрывать, а сквозь фибру никто ничего не увидит. Ну, а рентгеновские лучи в камерах хранения багажа пока не применяются. А напрасно! Много бы занятного можно было увидеть!

Итак — четыре часа! Мы решили в последний раз посмотреть на Москву и сели в трамвай. Мною и дорогим учителем овладели лирические воспоминания. Перед нашим духовным взором, увлажненным духовной же слезой, проносились и туземный азиатский коньяк № 100, и две премилых девицы со своими братьями, этакими широкоплечими азиатами, и мадам Заварова, и трогательные купцы толкучего рынка, словом, все милые персонажи, которые в начале романа любезно знакомили нас с Москвой. Только Бартельс, у которого в груди, вероятно, не сердце, а камень — был мрачен и свиреп.

Но что это? Я протер глаза и встряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения. Дорогой учитель мгновенно покраснел, а затем побагровел. Глаза Бартельса налились кровью и волосатые кулаки грузно и угрожающе улеглись на коленях.

Но трамвай цвиринькнул звонком. Вывески магазинов побежали назад — и все исчезло.

Несомненно, это было наваждение. А вы говорите, господа, что в наш век не может быть никаких сверхъестественных, чудесных вещей. Вот только что все мы трое, вы понимаете, — трое, а не я один, видели воочию, собственными глазами…