Сокровище альбигойцев

Интересно, о чем думает Тимоте, старый слуга, еще недавно помогавший мне приводить в порядок книги и рукописи из библиотеки? Неужели он не видит, что теперь в доме собираются все те, кого я запрещал пускать даже на порог?! Наверное, он возмущен. Хотя кто знает? Тимоте ценил хорошую еду, и, когда из привычки к умеренности я заказывал ему постные трапезы, лицо его принимало удрученное выражение. Мне хочется думать, что он сожалеет о моем отсутствии. Но сегодня вечером, когда на кухне кипит работа, вертел крутится и бутылки откупорены, лицо его расцветает и он вряд ли вспоминает обо мне.

О Торнебю, мы все куда-нибудь уходим, но кому, скажи мне, искренне жаль расставаться с нами? Уверен, никому и никогда. Существуют прощальные обычаи и слова прощания, но куда бы вы ни ехали, в соседнюю деревню или на край света, и как бы скоро ни обещали возвратиться, искреннего сожаления, надрывающего сердце и душу, не дождетесь никогда. И будь вы хорошим супругом или дурным, хорошим отцом или плохим, хорошим сыном или непутевым, сожаления при разлуке никогда не будут искренними. И с этим, о Торнебю, ничего не поделаешь. Но, пожалуй, это даже хорошо. Представляешь, какие угрызения совести я бы испытывал сейчас, если бы увидел, что жена моя в трауре из-за нашей разлуки!

Но я вижу, как в моем доме идет жизнь, а значит, я с чистой совестью могу идти дальше. Глядя на освещенные окна своего дома, я словно заглядываю в прошлое и рад, что оно предстает передо мной веселым и беззаботным. В разные периоды нашей жизни мы по-разному понимаем счастье. Представь, как грустно было бы мне чужестранцем звонить в эту дверь! Грустно не только для меня, но и для всех, кто собрался в доме, ибо моя персона нарушила бы здешнее веселье. Но разве я не добровольно избрал роль миссионера, бродячего пророка, как его там?.. Во всяком случае, моя нынешняя роль не предполагает возвращения домой. И я очень рад, о Торнебю, что в мое отсутствие все довольны, и, полагаю, довольны именно по причине моего отсутствия.

Чтобы пробудить у гостей аппетит, маленький оркестр принялся наигрывать танцевальный мотив, гости задвигались, а я повернулся к своему спутнику.

— О Торнебю, внутренний голос подсказывает мне, что наш ужин лежит у тебя в заплечном мешке. Так сядем же на берегу Гаронны и съедим его при свете звезд, запивая чистейшей речной водой. Я уже предвкушаю, какое восхитительное пиршество мы себе устроим! Так в путь, о Торнебю, и не забудь захватить большую бутыль для воды!

В эту минуту в крайнем окошке справа показалось лицо моей супруги. Что она высматривала на улице? Быть может, ее одолели предчувствия? В общем-то, она была очаровательной супругой. Жаль только, что ей все время хотелось смеяться и она никогда ни во что не верила. Впрочем, истинная вера — это не столько опора, сколько бремя, и потому, наверное, она дается не всем. В конце концов, у каждого свои недостатки. Давай, тяни меня за рукав, о Торнебю! Пора идти ужинать, я проголодался.

Похищение Мари Коз

В тот день мы подошли к Старому мосту и увидели, как к нему движется толпа народу.

Наверное, в Тулузу приехал епископ из Комменжа, являвшийся в город всякий раз, когда речь заходила о каком-нибудь военном предприятии. С возрастом — а он у епископа был весьма почтенный — его нетерпимость к еретикам становилась все сильнее. Несколько лет назад я наблюдал, как он вместе с братом-провинциалом из монастыря миноритов маршировал по улицам Тулузы во главе трех сотен монахов, у каждого из которых на поясе висел тесак, а на плече возлежала аркебуза. Епископ откровенно сожалел о том прекрасном времени, когда католики и гугеноты яростно истребляли друг друга.

У робкого с виду человека — а именно робкие всегда дают самые исчерпывающие разъяснения — я спросил, почему жители предместья Сан-Сюбра в массовом порядке направляются в сторону Гаронны.

— Епископ приехал в Тулузу, — ответил он. — Нравы людские портятся. Молва о безнравственности, процветающей в Тулузе, достигла Комменжа. И епископ потребовал у членов парламента и советников капитула установить для публичных женщин такое же наказание, как и для богохульников. Отныне тех из них, кого осудят за дурное поведение, прежде чем посадить в тюрьму, трижды окунут в воду.

Рядом остановилась толстуха с похотливыми глазками.

— Трех раз мало, чтобы смыть грязь. Надо бы оставить их полежать на дне до тех пор, пока вода не отмоет их телеса от проказы.

— Женщин будут погружать в воду медленно, чтобы они не захлебнулись, и одновременно в полной мере ощутили суровость наказания, — заметил наш робкий собеседник.

Он помолчал, уставившись на собственные башмаки, а потом промямлил:

— Пострадать — это хорошо. Страданий никогда не бывает много.

И удалился в сторону моста.

На углу улицы Мутоньер нас обогнала стайка визжащих детей. Из ворот монастыря Сен-Жан вышла кучка монахов, среди которых обращал на себя внимание краснорожий толстяк. Поравнявшись с нами, он, видимо радуясь возможности обрести нового собеседника, громко обратился ко мне.

— Девку приведут как раз к заходу солнца. Теперь публичное покаяние тянется долго. Старые обычаи не в пример лучше. Нужны примеры. Где бы мы сейчас были, если бы не следовали старым добрым обычаям!

Трусившая рядом с нами женщина перекрестилась, подтвердив тем самым, что она тоже сторонница старых обычаев.

Высокий худой человек сурово произнес:

— Эта девка виновна в совращении молодого человека.

— А молодежь нужно оберегать от дурных влияний, — с многозначительной усмешкой добавил жирный монах.

Тут изо всех улиц, ведущих к Старому мосту, хлынули новые толпы людей, и мы потеряли наших случайных собеседников из виду. Встав на цыпочки, я увидел, как на берегу и на мосту бурлит необозримое людское море, исторгая со дна своего всевозможные выкрики и вопли. Неожиданно я обнаружил, что людская волна разлучила меня с Торнебю.

Я чувствовал себя частичкой этой грубой, жадной до зрелищ толпы до тех пор, пока нос к носу не столкнулся с капитаном городской стражи. Я знал его давно и всегда презирал, ибо с бедняками он вел себя грубо и бесцеремонно, а перед власть имущими пресмыкался. С фальшивой улыбкой на лице, он с трудом прокладывал себе дорогу, обеими руками раздвигая кишащих на пути людей. Когда же он оборачивался, физиономия у него вытягивалась: видимо, следовавший за ним по приказу капитула отряд городской стражи казался ему слишком малочисленным, а потому неспособным в случае необходимости укротить разбушевавшуюся толпу.

Городская стража именовалась Ла Майнад. Сейчас следом за капитаном шло всего десятка два представителей Ла Майнад. Солнце отражалось в их стальных шлемах, сверкали наконечники копий, звенели, ударяясь о мостовую, кончики длинных палашей. Рядом со старательно чеканившими шаг стражниками вышагивал медноволосый человек с лохматой головой; похоже, его все знали, ибо все показывали на него пальцем. Мне быстро объяснили, что это Ансельм Иснар, палач. Рядом с ним шел его сын, молодой человек с такой же растрепанной медной шевелюрой, точная копия отца, только моложе и стройнее. Один из помощников палача нес на спине толстую палку с намотанной на конце веревкой и прочную сеть с грузилами; сеть предстояло приспособить к грубо сколоченному деревянному щиту.