Соль чужбины

Это был уже совсем незнакомый Венделовскому Врангель. Тут следовало думать. Возможно, случилось нечто, пока он ездил с диппочтой, не содержавшей на этот раз ничего заслуживающего внимания. Где произошло? В Белграде?.. О Софии и Париже он получил достаточную информацию от «Доктора». Всеми силами следует задержаться здесь, чтобы разобраться. Хотя бы неделю пробыть в Сремских Карловцах. Так и надлежит строить свой рассказ о последней поездке — устал, одному трудно, нервы расшалились.

— Если разрешите, ваше высокопревосходительство, чтобы развлечь вас, я начну с одного разговора, услышанного в коридоре вагона? — сказал тот, кого Врангель называл Венделовским. — Разговаривали наши соотечественники. И оба, судя по выправке, которую не в силах изменить ни время, ни сегодняшнее наше положение, военные. Один значительно старше. Полагаю, в чинах. Он спрашивает молодого: «Вот вы твердите: коммунисты, коммунисты! Еще немного — и вы пойдете служить им, расстрелявшим вашего отца?» А второй отвечает: «А если бы, простите великодушно, ваш отец попал под трамвай, вы не ездили бы в трамваях?..»

Против ожидания, Врангель не усмехнулся, не рассердился — похоже, просто пропустил мимо ушей. Оказалось, не так. Подумав, смежив веки, он сказал весьма серьезно, даже обеспокоенно:

— Коммунизм разлагает армию. Да что армию — всю нашу эмиграцию! Ни к чертовой матери!.. Знаете, Альберт Николаевич?! Стены кабинета давят на меня, — капризно сказал Врангель. — Приглашаю на прогулку. В саду и расскажете все — договорились? — и пошел к дверям.

Под ногами, как ледок на утренних лужицах, похрустывал ракушечник, которым были посыпаны аллеи. Ветви на деревьях подрезаны шарами, кусты затейливо подстрижены, цветы на клумбах искусно подобраны. Делом занимался знающий человек. Но рассказывать на ходу Венделовскому оказалось весьма сложным: главнокомандующий шагал широко, по-цаплиному, брезгливо ставя тонкие и длинные ноги, нимало не беспокоясь, успевает ли за ним дипкурьер. Венделовский то и дело сбивался с ноги, убыстрял шаг, временами пускаясь следом чуть ли не вприпрыжку. Рассказ получился сбивчивый, какой-то растрепанный. Впрочем, действительно ли интересовался Врангель его рассказом? Зачем ему нужны были несущественные подробности поездки дипкурьера? Альберт Николаевич многократно анализировал свои «сказки Шахерезады» и вопросы главкома и не находил никаких «крючков», проверок и перепроверок. Видно, дело обстояло наипростейшим образом. Оторванный от мира, заключенный в сербской дыре, Врангель по-человечески страдал от своей изолированности. Белград был захвачен русскими монархистами. Пусть отличающимися друг от друга (как они не уставали декларировать), но на деле оголтелыми, безоглядными шовинистами, сторонниками восстановления монархии в России. Глухие, слепые, пропитанные ненавистью старики. Врангель не мог доверить им ни своих планов, ни — тем более! — дела сохранения армии. В Белграде он оказался одинок. В Париж, Берлин, Будапешт он не мог переехать, поскольку его «воины», его «витязи» оставались на Балканах. Отсюда и его лозунг — «Армия вне политики», за который он пытается спрятаться. Кто его окружает здесь? Солдафон Кутепов, которого он опасается не без оснований? Хитрец Шатилов? Обленившийся, равнодушный разведчик Климович, растерявший все, не приобретший ничего, думающий лишь об обеспечении своей старости? Осанистый и напыщенный Петряев, владеющий шестнадцатью языками и не могущий ныне употребить с пользой хотя бы одного? Долгорукий, Львов, Сергей Николаевич Ильин — «правая рука» и правитель канцелярии главкома? «Топчидерский маршал», считающий себя великим конспиратором, направляющим и смягчающим политику Врангеля, — они разбегутся кто куда, едва окончательно опустеет Ссудная казна... Да, он изолирован.

— Итак, я слушаю, мой дипломат, — напомнил Врангель, оторвавшийся от не слишком веселых своих мыслей и вышагивающий впереди Венделовского, несмотря на все старания дипкурьера идти в ногу с главнокомандующим.

— Не очень даже представляю, что может особо заинтересовать ваше высокопревосходительство, — выравнивая дыхание, проговорил Венделовский, стараясь идти рядом. — Прибыл в Прагу, сдал почту военному агенту, на другом вокзале пересел на будапештский поезд и по пути попал в очередную забастовку. Сутки сидел в заплеванном станционном здании, страшась за документы, не зная языка, боясь провокации. В Будапеште провел еще сутки в обществе полковника фон Лампе. Затем София. Впрочем, о Софии можно сказать особо. Я ужинал у генерала Ронжина: мы собирались поиграть в карты. Был и начальник болгарской полиции. Ронжин, как бы между делом, спросил его: «Вы ведь не будете чинить препятствий к переезду границы нашему курьеру?» Тот улыбнулся: «Разумеется. Господин Венделовский может свободно продолжать свой путь». Ронжин, улучив момент, шепнул мне: «Не верю им, ограничусь малой почтой. К вам будет приставлен наш человек». Возле перрона меня встретил некто Сеньков, в форме санитара. Очень он за мной ухаживал, был предупредителен сверх всякой меры, занес в купе багаж. Отказался от чаевых и быстро сфотографировал меня в окне вагона. Это уже второй случай, ваше высокопревосходительство. Какой-то тип фотографировал меня в Берлине. И тоже возле поезда. Я не сомневаюсь — за мной охотятся большевики. Но этот, рекомендованный генералом Ронжиным? И знаете, что примечательно, ваше высокопревосходительство? На станции Субботица я был задержан сербскими жандармами, которые вынесли из вагона мой чемодан, обыскали меня и... обвинили в принадлежности к международному большевизму.

— Нонсенс, — остановившись, повернулся резко Врангель. — На каком основании?

— В чемодане находилось несколько советских газет, продажа коих в Королевстве запрещена, а в Германии — свободна. Я взял их по просьбе вашего высокопревосходительства. Их мне передали в последний момент, и они не попали в «дипломатическую вализу». Случайно.

— Промах, Альберт Николаевич.

— Согласен, непростительная оплошность. Но далее! Несмотря на мои протесты, я был препровожден опять-таки в Берлин, где вновь подвергся допросу. Мне объявили, что я не Венделовский, а известный террорист Каменский, направляющийся в Сремски Карловцы, чтобы убить... генерала Врангеля.

— Действительно смешно.

— На мое счастье и фон Лампе, и Климович, оказавшийся в Берлине, сумели удостоверить мою личность. Евгений Константинович объявил: в задержании — ничего случайного. Было получено сообщение о готовящемся аттентате, и мои фотографические карточки разослали повсюду.

— Грустно... Ах, Климович, Климович! Где его хваленый нюх? Возможно, кто-то работает под нашу разведку и по-прежнему весьма интересуется почтой? Ваши соображения?

— Весьма трудно вояжировать одному, ваше высокопревосходительство. Необходима подстраховка.

— Но вы не ответили на мой вопрос.

— Я затрудняюсь. Есть десяток предположений.

— Извольте изложить их письменно. А пока поездки в Софию отменяются. Остается маршрут Париж — Белград и обратно — через Вену и Будапешт. Тут мы сумеем прикрыть вас, — Врангель посуровел; рассказ возвращал его к повседневным заботам — заговорам, политике, борьбе: — Есть еще что-нибудь, стоящее внимания?

— Так точно! Убит Агеев, возникло шумное дело Покровского в Болгарии. Арест Хлусова — в Белграде. Все грубо, прямолинейно, грязно. Дипломатические просчеты и их последствия абсолютно не вызывают у меня сомнений.

— Да-а, — протянул Врангель раздумчиво, внутренне соглашаясь с курьером, хотя признаваться в том, что обе болгарские акции шли, по существу, без его ведома, ему не хотелось. Словно проверяя Венделовского, он поинтересовался его отношением к царю Борису — о нем ходят самые противоречивые разговоры. Каков он, сын царя Фердинанда Первого? Декоративный правитель или реальный политик, дальновидный, хитрый, умный и образованный?

Альберт Николаевич имел четкое и не упрощенное представление о Борисе Третьем, держащемся постоянно в тени, делающим нужную ему политику чужими руками. Но стоило ли делиться с Врангелем правдой, и кому эта правда была нужна теперь? Врангелю? Для чего? Для установления запоздалого контакта? С какой целью, если он первоначально выбрал Александра и сербскую ориентацию! До проверки ситуации любой ответ не годился. Но времени для раздумий не было, и Венделовский сказал простодушно:

— Схема его правления элементарно проста. Ему надо сберечь трон и передать его по наследству. Все! Отсюда — исключительная скрытность своих планов при широко демонстрируемой любви к своему народу и даже показному демократизму.

— А задачи? Чего он добивается?

— Любви своего народа, ваше высокопревосходительство. И, надо сказать, не без успеха. О правителе ходит масса рассказов, похожих на былины, на легенды о «народном царе».

— Ну-ка, ну-ка, — Врангель заинтересован. Он даже замедляет шаги, направляясь к беседке. — «Народный царь»? Истории известны аналоги.

— Вы имеете в виду императора Александра Первого?

— А вы стали читать мои мысли, Альберт Николаевич. Присядем. Я заинтересован! Более того — заинтригован! Продолжайте!

— Царь Борис живет якобы очень скромно. Любит болгарскую природу и много путешествует, почти без охраны. Вот пример. Возле женщин, работающих в поле, останавливается авто. Выходит царь, просит испить водички. Его узнают. Борис беседует с женщинами. Они жалуются ему на тяжелую жизнь. «Всем нам туго, — вздыхает царь. — Страна окружена недругами. «Черный хлеб» — плохо, но черные косынки вдов — хуже». Женщины крестятся, некоторые пытаются поцеловать его руку. Но Борис сам целует руку какой-нибудь старушке. Вокруг ликуют... Или еще история. Мальчик и девочка выходят на лодке в море. Начинается буря. Перепуганные дети тщетно зовут на помощь: никто не решается вступить в борьбу с гигантскими волнами. Но вот рокот мотора. Смелый и решительный человек спасает мальчика и девочку. Когда катер пристает к берегу там уже огромная толпа! Человек бережно передает детей родителям, которые со слезами на глазах благодарят спасителя и благословляют его. «Ведь это царь наш!» кричит кто-то. Следует еще сцена общего умиления.

— Недурно! — восклицает Врангель. — Молодец. Есть чему поучиться, а? Ну, рассказывайте, рассказывайте!

— Таким случаям несть числа, ваше высокопревосходительство. Заменив машиниста, царь как-то вел поезд из Софии в Пловдив и предотвратил крушение; избежал чудесным образом не менее десятка покушений, хотя всюду ходит и ездит без охраны; не гнушается пожимать сотни рук и раздает деньги до тех пор, пока не показывает вывернутые карманы: ничего, мол, нет, всем одарил своих подданных.

Врангелю рассказанное понравилось. Он продолжал требовать все новых подробностей, деталей. Тут внезапно выбежала из боковой аллейки, катя обруч, дочь Врангеля — Елена. Она запыхалась, раскраснелась. И смутилась от внезапной встречи: знала Венделовского. Именно Альберт Николаевич недавно привез ее и брата Петра сюда из Брюсселя. Стройная и подвижная Елена с детским, мягким выражением лица, становилась, к сожалению семьи, все более похожей на отца. Тот же удлиненный овал лица, светло-серые, чуть навыкате глаза, высокая, точно сплюснутая фигура. Тут кровь барона оказывалась несомненно сильнее, забивала хрупкую красоту и женственность матери. С природой и богом не поспоришь! Оставалось лишь надеяться: подрастет — с наступлением девичества, может быть, изменится, похорошеет. Ловко схватив обруч, Елена сделала книксен и, став совершенно пунцовой, дружески поздоровалась с Венделовским, спросила, не сдерживая радости:

— Вы здесь? Надолго ли, Альберт Николаевич?

— Трудно сказать, мадемуазель: дела, дела.

— А если я попрошу рара? Неужели мы не сможем и сегодня поиграть в фанты?!

— Боюсь, Елена Петровна...

— Фу! Вы плохой. Рара, распорядитесь, прошу вас. Пожалуйста! Альберт Николаевич такой выдумщик.

— Елена, пожалуйста, оставь нас, — сурово сказал Врангель. — Закончив дела, Альберт Николаевич обязательно зайдет.

— Сегодня? — напористо спросила девочка — характером Елена походила на отца. — Обещаете? А потом...