Соль любви

– Я хочу, чтобы ты был всегда, – легко сказала я.

Мы дошли до главной площади. Там выстроились в ряд экипажи, запряженные лошадьми. Как в старину. В морозном воздухе лошади дышали фонтаном живого пара. Целым брандспойтом. А люди почему-то тонкими струйками.

– Покатаемся, – предложил Корица.

– Давай! – обрадовалась я.

Я никогда не каталась на лошадях. Мне всегда хотелось прыгнуть в прошлое. Оказывается, это легко. Надо только прийти на главную площадь. Мы подошли к одному из экипажей. Я сняла варежку и погладила гнедую шею. Конь повернул ко мне голову, в его глазах стояли слезы. Они не капали, просто заволокли карий глаз.

– Ты чего? – спросила я.

И увидела под сбруей рану. Огромную, натертую ремнями. До мяса. Она была у него давно. Это легко понять даже немедику.

– Это что такое? – возмутилась я.

– Мы его лечим, – скучно ответил человек с рыбьими глазами. – Каждый день.

– Ему больничный нужен!

– Слушайте, вы! А кто мою семью будет кормить? Вы? Нет лошади – нет работы!

– Я вас засужу! – крикнула я. – Вот увидите!

– Суди! – заорал он. – Бездельница! Ты катаешься, я саночки вожу! Указчица чертова!

– Катя, пойдем, – Корица тянул меня назад, я отбивалась и кричала.

– Катя! Это лошадь. Не человек.

– Ты что? Ненормальный?! – я задохнулась от гнева. – Сегодня лошадь, завтра человек!

– Нормальный, – хмуро сказал Корица.

Во мне бушевал гнев, но я вдруг поняла странную вещь – лошадей я жалела больше. Получалось, я выбирала меньшее зло, большое – выбирало меня.

Или я все же права?

Бумажное сердце, прибитое гвоздиками к деревянной палочке, стало еще одной материальной точкой отсчета. Я убрала его в ящик комода к остальным. Оно немного порвалось, когда я его засовывала. Ведь оно было из тонкой бумаги. Я достала его и расправила, а потом аккуратно положила назад.

* * *

Мне приснилась косатка. Подросток. Он учился жить без мамы, но уже заглядывался на девчонок. Я почесала ему бок, он улыбнулся от уха до уха. Или не знаю, от чего до чего улыбаются косатки. Пока он улыбался, я заплыла к нему в рот и решила устроиться поудобнее, чтобы смотреть на лопасти белого корабля, кружащие буруны синего моря.

– Лопухина! Мы вам не мешаем?

Я вздрогнула и продрала глаза. Какой садист придумал занятия с восьми утра?

– Вы мне сон досмотреть не дали, Виктор Валентинович, – вредно сказала я.

Все засмеялись. Нам повезло с преподом по факультетской хирургии. Он был нормальный человек. За это его любили студенты даже старших курсов. По старой памяти. И звали ВВ, за глаза.

– Интересный? – спросил он.

– Был бы неинтересный, я бы тогда не спала.

– Грыжи! – потребовал он.

– Грыж во сне не было, – созналась я. – Только рот. От уха до уха. Нечеловеческий.

– Тогда переводитесь на ветеринарную стоматологию, – рассмеялся ВВ.

– Не знала, что у ветеринаров есть рты, – невинно заметила я.

Все снова захохотали. ВВ сдвинул брови. Я сдалась, в смысле подняла руки символом «хенде хох».

На практике у меня больной с послеоперационной грыжей. В ней помещается чуть ли не весь его кишечник. Больной смеется, она вылезает наружу.

– Лучше бы ты не приходила, Катерина, – пожаловался он. – Мне с тобой весело, оттого грыжа у меня вылезает.

– У вас просто веселая и любопытная грыжа, – объяснила я. – Ей надо знать, с кем вы общаетесь.

Он захохотал, грыжа выглянула наружу. И мы стали запихивать коммуникабельную грыжу четырьмя руками. Это было трудно, ее хозяин смеялся беспрерывно, я хохотала, и соседи по палате тоже. Меня нельзя пускать к больным, по крайней мере к этому. Я создавала лечебно-разрушительный режим. Для грыж.

После занятий я вышла на улицу и подбросила от радости шапку. Шел снег. Это единственное, что я любила в зиме. Я давно его простила за детство. Когда идет снег, всегда тепло. Особенно если такой сказочный, как этот. Пух и перья расчесанных ангельских крыльев. Потому надо ловить снежинки открытым ртом, ангел-хранитель навалит их целую кучу. Солнце прячется за снеговыми тучами и подглядывает за общением человека и неба исподтишка, это добавляет городу тайны.

– Катька! – закричал Корица. – Пошли в парк ветки трясти!

Я побежала к нему через улицу, размахивая сумкой. Плавно, деликатно, между машинами. Они вежливо уступали мне дорогу. Как в сказке.

Мы носились по парку втроем с его старым другом Беликовым. Тем самым. И били по веткам сумками. С дерева слетала лавина, и, самое главное, надо было встать прямо под ней. Иначе терялся весь смысл. Все дело в снеге за шиворотом. Без этого снега неинтересно жить. Он разглаживает морщинки в душе.

Корица смахнул с меня снег, деликатно и вежливо. Я с него. Беликов обошелся сам.

– Ко мне сегодня приходит Танька, – сказал Беликов. – На мою хату не рассчитывайте.

– Кто? – захохотали мы с Корицей. – Да она глокая куздра!

– Сами вы куздры! – оскорбился Беликов. – Я из-за вас бомжую.

Это была правда. Корица жил с родителями, его мать не работала. Я могла бы его звать к себе, пока нет Геры. Но мне казалось это неправильным по отношению к Гере. Я это чувствовала. Наша квартира только для нас двоих. Остальные приходят и уходят, мы остаемся. Потому мы с Корицей иногда встречались у Беликова, он сам согласился быть нашей добровольной жертвой. Теперь жалел.

– Завтра! – сказал Корица.

– Заколебали! – буркнул Беликов и пошел домой.

Мы засмеялись ему вслед.

– Ты кого больше любишь? – спросила я Корицу. – Кошек или собак?

– Собак, но если честно, больше кошек. Они у нас жили все время.

– Я тоже кошек.

Илья любил собак, я кошек. Люди делятся на две категории. Тех, кто больше любит собак, и тех, кто больше любит кошек. Эти категории людей пересекаются с трудом или вообще существуют параллельно. У них разные повадки, характер и образ жизни. Собаки живут стаей, кошки – одиночки. Собаки терпеть не могут кошек. Ясно, почему. Собаки ворчат, когда сердятся, а когда довольны, виляют хвостом. Кошки ворчат, когда довольны, и виляют хвостом, когда сердятся. Следовательно, все не в своем уме!