Солдат из Казахстана(Повесть)

— Сережа, куда? — спросил я.

— Спина… — с кряхтением отозвался Сергей.

— Все засек?

Он протянул мне листок с карандашным наброском. Здесь было все как на ладони. Звездин был землемер по профессии, топография была его делом, и даже там, на суку дерева, он сделал рисунок, какого я не сумел бы сделать на столе.

— Отползай в кусты, если можешь. Можешь? — спросил я.

— Могу…

Но Сережа не мог ползти, его пришлось тащить на палатке.

Танковая колонна укрылась по садам и по лесистым склонам холма. Сняв для себя копию, я передал Пете план, набросанный Сережей, и послал его в штаб.

Не прошло и трех часов после ухода Ушакова, как мы услышали мощный свист пролетевших над нашей головой снарядов, а вслед за тем ударил гул артиллерийской пальбы где-то сзади нас и тотчас отозвался грохочущим эхом на том берегу реки, в садах. Там поднялись черные тучи взрывов.

— Тяжелая заговорила! — сказал Зонин.

С могучим свистом снова пронеслись над нами снаряды, и снова мы услыхали сначала глухие, далекие удары выстрелов, потом грохочущие разрывы на том берегу.

— Что думает командир о дальнейшей судьбе этих танков? — спросил меня Володя.

— Что они будут растрепаны! — ответил я.

— Не уйдут?

— Не посмеют среди белого дня.

Свист и шорох воздуха над нашими головами повторялся размеренно раз за разом. Дальнобойная артиллерия майора Русакова начала громить фашистские танки. Нам оставалось вернуться в свою часть.

IX

Наша дивизия вступила в бой месяц назад. Трудные дни отступления сменились неделями упорных схваток с врагом.

Фашисты бесились: те сравнительно небольшие расстояния, какие в Европе они привыкли проходить в течение двух-трех дней, здесь задерживали их надолго.

Шаг вперед, шаг назад… Уже целый месяц мы меняемся с ними окопами и блиндажами.

И вот сегодня, в день праздника годовщины Октябрьской революции, я со своей группой сижу в комфортабельном блиндаже. Еще вчера здесь сидел гитлеровский командир полка или даже дивизии, какой-нибудь «фон». Сегодня расположился здесь гражданин из колхоза «Кайракты» из-под Гурьева, казах, старший сержант Кайруш Сарталеев, и бреется перед зеркалом в серебряной оправе, которое впопыхах оставил ему этот важный фашистский чин. Оставленные «фоном» на столе все принадлежности для бритья вызвали у нас веселое желание побриться для праздника. Мягко водя по щекам барсучьим помазком, я хорошо ощущаю, какого наслаждения лишил я хозяина дома. Он, очевидно, любит комфорт. Тут брошено много всякой всячины, отнюдь не обязательной на войне.

Я только что скинул со стенки портрет самого фюрера, смотревшего на меня с угрюмой злобой. Гитлер, очевидно, убежден, что в этом взгляде есть нечто повелительно-гипнотизирующее. Я слыхал, что один из царей тоже был уверен в своей способности останавливать взглядам кровь в жилах людей. Но эта уверенность была создана в нем придворными льстецами, которые делали вид, что страшно пугались. В окопах фашистов мы не раз натыкались на портрет Гитлера, и я уж не ошибусь, когда доберусь до него самого! Да кто из советских бойцов не мечтает об этой встрече! И мечта все-таки сбудется.

Блиндаж, очевидно, вначале был нашим. На это указывает его прежний вход, который фашисты засыпали, проделав себе новый, с другой стороны. Но что удобно противнику, то не годится для нас. Мы снова закрыли фашистский вход и открыли наш, старый.

Побрившись сам, я, вспомнив свою профессию, взялся за бритье Зонина, руки которого созданы для более весомых вещей, чем безопасная бритва.

— У их благородия женщины очень в почете, — неожиданно сказал Зонин. — Видишь, сколько понавесил!

Над ложем «фона» действительно расположились в изобилии разномастные «фрау». Всем им, судя по фото, не хватало материала на платье.

Ушаков осмотрел хозяйство блиндажа, оставленное знатным немцем. Здесь был чемодан, набитый мехами; была шкатулочка с часами, брошками, кольцами — вероятно, след пребывания «фона» в каком-нибудь ювелирном магазине; целая коробка дамских тонких чулок и несколько полотенец с украинской вышивкой. Каждая из недостаточно одетых дам, украшавших стену блиндажа, очевидно, ждала для себя подарка.

В том, что все эти вещи остались в наших руках, виноват, конечно, нерасторопный денщик. Когда сегодня ночью совсем рядом с блиндажом загремело наше комсомольское «ура», когда в немецком тылу Володя открыл «октябрьский салют» из ручного пулемета и каждый из нас в честь годовщины швырнул по две-три гранаты в ближайшие блиндажи и окопы, — наш «фон», разумеется, поспешил ретироваться, а солдат не успел. Навстречу нам он поднял обе руки.

Петя вытащил откуда-то офицерские зимние сапоги, утепленные пухом.

— В чем же он побежал? Я серьезно боюсь за его здоровье!

Сегодня мы все веселы. Это наша группа, пробравшись к вражескому штабу и подняв тут солдат, отвлекла немцев и подготовила успех полковой атаки — удара имени двадцать четвертой годовщины Великого Октября. Хорошо!

Немцы не любят штыка, особенно ночью, когда штыками их выковыривают из окопа. Они не гасят огней и всю ночь пускают ракеты. Пройти через освещенное поле совсем не легко, но уж если мы пробрались достаточно близко для штыкового удара, то можно не сомневаться, что немцы свои окопы сдадут.

Я с удовольствием брею Семена. Мне нравится этот громадный, сильный человек, я всегда любуюсь его широкими плечами, его выпуклыми мускулами. На этих плечах он легко поднимает груз, под которым и конь погнется. Эти руки делали тракторы в Сталинграде. Теперь, поднимая врагов на штык, они швыряют их в кучу. От ударов Семена вражеские тела взлетают в воздух, как пушинки.

Сейчас он сидит, весь сжавшись, стараясь не заметь меня нечаянно локтем: он всегда опасается кого-нибудь задеть и ушибить.

— Ну, хватит, товарищ старший сержант, уже хватит! Все равно из такой лошадиной физиономии приличного ничего не выйдет, — жалобно протестует он, не подозревая, как симпатична его «лошадиная физиономия».

— Самая подходящая, Сема. Кто из немцев увидит ее в бою, тот навеки запомнит.

— А может, усы отпустить, грознее будет?

— Усы?

— Да. Тогда и сам черт побоится!

— Нет, Сема, не надо. Тогда ты покажешься много старше, а мы должны возвратиться с войны такими же комсомольцами, какими ушли из дому. Такими нас будут ждать наши матери, девушки.