Солдат удачи

Но здесь, на берегу великой реки, несущей свои воды в самом сердце Европы, весь австрийский лагерь затаив дыхание ожидал распоряжений из Вены. Горация видела, как в лагерь прибыл генерал Хайнсу и уехал в тот же день, до смерти напуганный чрезвычайно тяжелыми условиями сдачи крепости, которые выдвигали осажденные.

Но вот наконец из столицы, торжествующей победу над врагом, пришел приказ. В нем говорилось об осаде до победного конца. Венгры должны умереть от голода, даже если у императорской армии уйдет на это год. Но император Франц-Иосиф забыл об одной детали: с пути паломников, лежащего между Индией и Меккой, в Европу пробрался невидимый враг: в Коморне вспыхнула холера.

Сентябрь! Пора умирания природы. Солнце на рассвете висело каплей крови над почерневшей рекой; днем оно яростно жгло стебли неубранной ржи на полях; по вечерам опускалось за горизонт в мутно-алой дымке. Пора прощаний, пора разбитых сердец.

Хозяин замка Саттон знал наверняка, что круг медленно замыкается, уже почти завершен; с болью в сердце он предчувствовал, что дни рядом с Горацией сочтены. И когда он наконец понял, что его ждет, он был готов отдать все на свете, лишь бы избежать этого.

Но судьбу не обманешь, и Джон Джозеф старался как можно лучше использовать остаток отпущенных ему дней. Он так щедро и открыто дарил Горации свою любовь, что она буквально сияла от счастья. Она ходила между больных и умирающих, помогала полевым врачам, и все это делала почти с легким сердцем. Нет, она вовсе не была бесчувственной или беззаботной: просто она знала, что ее хранит некая могущественная сила. Но неожиданно и жестоко она лишилась своего счастья.

Джон Джозеф заболел и через три часа уже не мог встать с постели. Горация обежала весь лагерь в поисках врача. Она была настолько потрясена, что даже не могла плакать, но когда врач пришел к ним в палатку, она несколько раз всхлипнула.

— Это холера, — сказал врач. — Не давайте вашему мужу воды, иначе станет хуже.

— Но он просит пить!

— Тогда — всего один глоток. Не больше. Чтобы не случилось худшего, вам придется быть с ним жестокой.

— О, Боже, помоги мне!

— Может быть, Он сжалится над вами. Молитесь.

За этими отрывистыми словами врач пытался спрятать жалость и заботу усталого сердца.

— Благодарю вас. Если наступят какие-то перемены, я смогу послать за вами?

— Конечно. Держите его в тепле. Это все, что вы можете для него сделать.

Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа — такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.

Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он — наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.

На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.

К ее удивлению, он приоткрыл глаза.

— Горри? — голос его звучал очень слабо.

— Да, любовь моя?

— Я умру?

Она была не в силах ответить.

— Я оставляю по себе хоть какую-нибудь добрую память? — настойчиво спросил он.

Горация понимала, что он имеет в виду. Ему так хотелось, чтобы не только она, но и другие люди вспоминали о нем с любовью.

— Чудесную память, любовь моя. Тебя все очень любят, а я — больше всех.

Ее голос прервался рыданием, и, прижавшись головой к его груди, Горация горько заплакала.

— Нет, нет, — шептал Джон Джозеф. — Ты не должна… — конец фразы она не расслышала.

— Не надо разговаривать, любимый. Береги силы. По его телу прошла судорога агонии.

— Отпусти меня, — произнес он.

Горация изумленно взглянула на него. Он просил ее умерить свою любовь к нему, удерживавшую его, просил ее дать ему уйти.

— Ты этого хочешь? — прошептала она.

— Да. Я — как парусник, попавший в штиль. О, пошли мне ветер, который отнесет меня к берегам печальных ундин…

Он, конечно, бредил, но как прекрасны были его слова! Горри очень осторожно опустила его на постель и смотрела, как он уходит от нее. А потом ее сердце словно разбилось на тысячу осколков, и она рыдала до тех пор, пока сон не сморил се: она задремала у постели своего умирающего возлюбленного.

Он умер на рассвете, но потом вернулся на несколько мгновений, чтобы поговорить с ней еще раз. Она еще раз услышала его голос:

— Уезжай из замка, Горри. Уезжай из этого проклятого дома.

Это, конечно, был сон. Ведь он был мертв с той минуты, как взошло солнце.

Вечером белая королева молча стояла над могилой черного рыцаря. Его похоронили без всяких церемоний, без гроба; ничего, кроме австрийского флага и пятидесяти товарищей. Над братской могилой католический священник пробормотал несколько слов и побрызгал святой водой. Горация нащупала в кармане своего черного плаща горсть рябиновых ягод — вес, что ей удалось найти в пустынных окрестностях Коморна, — и побелевшими пальцами бросила их в могилу. Потом посыпались комья черной земли, и с этим последним жестом любви Джон Джозеф исчез. Хозяин замка навсегда покинул свою возлюбленную.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Когда клубы дыма, исторгнутого паровозом лондонского поезда, рассеялись, вдовствующей графине показалось, что она никогда прежде не видела Горацию такой, какой она стала теперь. Одинокая черная фигурка, очень худенькая, движущаяся размеренным шагом; побелевшее лицо, руки в перчатках, спасающих от пронзительного ноябрьского ветра; за нею следом ковыляет грустная собачка.

— Горация! — закричала мать. — Мы здесь, дорогая!

Горация ничего не ответила и продолжала медленно приближаться.

— Она слышит? — прошептала Энн мистеру Хиксу.

— Да, дорогая. Кажется, она в состоянии шока. Надо будет обращаться с ней очень осторожно.

— О, Боже, — прошептала мать и заплакала. — Моя бедная девочка.

— Энн! — сердито прикрикнул на нее мистер Хикс. — Прекрати сейчас же! Ты должна быть для нее опорой. Держи себя в руках.

Он никогда прежде не позволял себе такой строгости в обращении с женой — до тех пор, пока не увидел свою убитую горем падчерицу. Он помнил, как прекрасна была Горация, когда он впервые увидел ее в гостинице «Лебедь» в Гастингсе, как разительно отличалась она от простых смертных. И теперь его полное преданности и любви сердце разрывалось от горя при виде этого ледяного призрака той, что некогда была Горацией Элизабет Уолдгрейв, драгоценной жемчужиной своего поколения.