Солдатами не рождаются

– В полк? – обрадовалась Таня.

– А как же? – сказал Левашов. – Раз в меня внедрили, теперь я иду внедрять. По нисходящей.

– Можно, я с вами пойду? – спросила Таня. – Хочу повидать капитана Синцова. Помните, я через вас ему привет передавала?

– Все исполнил в тот же день. Я у него частый гость. Боюсь только, как бы его сегодня пьяным не напоили: он у нас с утра именинник. Первого немецкого генерала в плен взял. Лично сам.

Таня не знала, радоваться или огорчаться. Это, конечно, замечательно, что Синцов взял в плен немецкого генерала. Но то, о чем она думала эти пять дней, было слишком серьезно, чтобы прийти и застать его пьяным.

– Неужели правда?

– Что генерала взял? Честное пионерское!

– Нет, вы сказали, что он, наверное, пьяный сейчас. Я никогда не думала…

– Ну и правильно, что не думали. Пошутил. Ему лишняя чарка – как слону дробина. Он знаете как тогда вашему привету обрадовался?

– Правда?

– Что за привычка такая: правда, правда… Были бы мужиком, уже схлопотали бы за это по шее.

– Ну что ж, стукните, раз виновата, – улыбнулась Таня.

– Еще чего! Я свою жену и то не бил. Даже когда, выйдя из госпиталя, с другим нашел, все равно пальцем не тронул. Только по лысине его немного похлопал, а ей сказал: «Иди живи со своим кучерявым». Вот какие бывают в жизни события, товарищ военврач…

– А кто он был?

– Человек, каких много. Я и красивей и моложе его был, но зато он ей обещал, что на войне не умрет. А я не мог.

– А простить ее не смогли? – вдруг спросила Таня.

– А как? Лечь с ней обратно в постель вместо того мужика, которого я по лысине хлопал, а он стоял по стойке смирно, боясь жизни лишиться? Лежать с ней и думать про это?

– Нет, конечно, – сказала Таня.

– А знаете, почему вспомнил? Потому что сегодня, когда о Паулюсе узнал, в первый раз подумал про свою жизнь после войны. – Левашов молча прошел несколько шагов, потом сказал: – Синцов, когда я вашу записку отдал, рассказывал мне про вас.

– Что?

– Как вы вместе из окружения шли.

– А-а, – сказала она и ничего не добавила.

– Можно один вопрос, раз уж заговорили? Между им и вами не было и нет?

– Пока нет.

– Интересная вы женщина. Как думаете, так и говорите.

– А что, это плохо?

– Нет, хорошо.

«А что хорошего? – подумала Таня. – Говорю так, потому что, если это случится, они все равно будут знать: и Росляков, и этот замполит полка, и тот замполит, там, у него в батальоне… Потому что здесь все равно все у всех на глазах. И ничего в этом нет хорошего. Другое дело, что я не боюсь этого. Когда вместе шли из окружения и он с Золотаревым спас меня, я была просто благодарна ему, и больше ничего. Это мне только кажется, что я уже тогда что-то чувствовала. А на самом деле, хотя невозможно признаться ему в этом, я в первый раз подумала о себе и о нем в госпитале, после того как рассказала ему про смерть Маши. И когда уже уходил, почувствовала, что хочу увидеть его еще раз. А в батальоне, когда пришла и увидела, как он рад мне, поняла, что с нами обоими должно еще что-то случиться. И сколько потом ни думала, ни ругала себя: откуда такая уверенность? – все равно она есть и стала еще сильней, чем тогда, в первую минуту».

Идя сейчас с Левашовым, она с тревогой подумала о том, что раньше не приходило в голову. За эти пять дней там, среди немцев, ее чувство к Синцову выросло и стало другим, чем было. А он? Мог ли он думать о ней? До нее ли ему было? Поймет ли он ее? А если не поймет, то вообще ничего не поймет. И, может быть, даже удивится ее приходу.

– От полка до батальона, так и быть, дам в провожатые своего ординарца Феоктистова, – сказал Левашов. – Будете топать с ним, как Пат и Паташон.

– Спасибо, – ответила Таня.

«Ну что я с самого начала скажу, когда приду туда, к нему в батальон? Поздравлю с тем, что они взяли в плен генерала. А потом? Расскажу, что все узнала, ему, как обещала, и оба его товарища живы и поправляются. Он, конечно, будет рад и поблагодарит. А потом? И что это за глупая привычка обо всем думать заранее!» – выругала она себя и вдруг спросила Левашова:

– Как считаете, здесь, у нас в армии, завтра еще будут бои? – спросила, подумав не об армии, а о Синцове, потому что уже несколько дней боялась за его жизнь больше, чем за свою собственную.

– Откровенно говоря, мечтаю, чтоб фрицы сдались, – сказал Левашов. – Видом их смерти, как говорится, насытили свою душу. Я лично, по крайней мере. И нам пора помыться, погреться, привести себя в людской вид. Если и теперь, после всего, не увидим белого флага, солдаты сами себя не пощадят, а фрицев в порошок сотрут. Надоело! Хорошо бы, сразу сдались, – еще раз повторил он. – Только знаете, чего боюсь?

– Чего?

– Тишины. Почему-то думаю: наступит тишина, и спать не смогу. Как на это медицина смотрит?

– Не думала об этом. Я хуже всего в своей жизни спала, когда меня от партизан в город на связь послали. В партизанах – привыкла к оружию. А тут, особенно первое время, из головы не выходило, что фашисты могут в любую ночь прийти, а я – безоружная. Чувствовала себя как голая.

– Каждый по-своему с ума сходит. – Левашов вспомнил о жене и вздохнул.

– Вот мы и дошли. Зайдете погреться или сразу дать вам Феоктистова?

– Если можно, сразу.

Когда Таня пришла, Синцов спал.

В большом подвале большого и когда-то, наверное, высокого дома, куда ее привел ординарец Левашова, длинный, как коломенская верста, Феоктистов, она увидела сидевшего за столом у телефона лейтенанта. Когда она вошла, лейтенант быстро встал и пошел навстречу. Он оказался очень маленьким, но строгим, – сразу спросил:

– К кому прибыли?

Она объяснила, что хочет видеть капитана Синцова. Но он так сердито сказал, что капитан Синцов спит, словно не дал бы разбудить своего комбата, явись тут хоть сам генерал!

– А как вы думаете, скоро он проснется?

Строгий маленький лейтенант даже не стал отвечать на это, а спросил, по какому она вопросу. Может быть, он, как начальник штаба батальона, может заменить капитана?

Улыбнувшись его суровости, Таня сказала, что нет, он не может заменить капитана, – она по личному вопросу.

– Тогда садитесь, ждите, – строго проговорил маленький лейтенант. – Раньше чем через два часа все равно не разбужу.

– Правильно. – Таня села. – Как ваша фамилия, товарищ лейтенант?

– Ильин, Николай Петрович. – Он поколебался и добавил: – Можно – Николай.

Но она не воспользовалась разрешением.

– Я посижу, товарищ лейтенант, если не помешаю, конечно.

Он долго смотрел на нее и вдруг улыбнулся.

– Чему улыбаетесь?

– Сам не знаю. Наверно, давно женщин не видел.

– А я у вас уже была в батальоне, пять дней назад. Но вы тогда спали, – вспомнила Таня ту ночь и накрытую полушубком маленькую фигурку рядом с проснувшимся Синцовым.

Ильин посмотрел на нее внимательно, словно что-то сообразил, и позвал: