Солдатом быть не просто

— Ребятишки к тебе быстро привыкают. Своих-то имеешь?

— Не женат пока.

— Что ж так припозднился?

— Успею… Жениться, парень, не лапоть надеть. — После небольшой паузы пояснил: — Перед самой войной чуть было не женился, но вовремя раздумал. Девка с лица и по фигуре ладная, а душа мелкая. Не хотел жениться на фигуре. Поначалу нравилась, а после один случай открыл мне глаза. Как-то она говорит, что сестра в городе бедствует: осталась без мужа с ребятишками, часто хворает. Советую ей: «Сестру в деревню переправь, здесь на чистом воздухе и добрых харчах поправится». А она: «Была нужда — три лишних рта, да к тому же хворая». У меня после того вся любовь к ней, какая была, испарилась, будто ее и не было. С таким человеком, что только о себе думает, в жизни намаешься. После, как война началась, еще лучше разглядел ее. Мужиков в колхозе кругом женщины заменили, каждой работенки прибавилось, а она все в сторону глядит, от гурта отбивается, работа, мол, не по ней, другую просит. И совсем как-то закисла… Нет, думаю, на такую в беде не обопрешься…

— А я прежде думал, — перебил Степана тот же солдат, — как это ты от семьи добровольцем пошел на фронт?

— Думал, да плохо. И от семьи пошел бы, теперь такое время — все поднялись. Как только началась война, из нашей Антиповки всех здоровых мужиков будто ветром выдуло. Остались бабы с мальцами, старики да я. А тут время уборки подошло. Вот где помозговать надо было! Земли много, а людей мало, тракторы кое-какие остались, а трактористы ушли на фронт танкистами. Как ни мозгуй, а своими силами не управиться бы — город помогал.

Меня военкомат забраковал из-за хромоты. Зато в колхозе я сразу стал на виду, выплыл в верхи. Прежде кашеварил в бригаде, а тут за нехваткой мужиков бригадиром поставили. Поначалу водился за мной один грешок — к водочке прикладывался. Сам знаешь: стоит переднее колесо подмазать, как заднее само пойдет. Дальше — больше… Хорошо председательша колхоза — строгая бабочка! — приметила, куда дело идет, и взяла меня в оборот. Бросил водкой баловаться, покрепче вцепился в работу. А все одно думки о фронте из головы не выходили. Крепкий ведь я кругом, только с малым брачком. Тут еще женщины одолевали. Бригада моя целиком из них была. Работают и попутно языками молотят: «Один ты у нас, Степан, разъединственный, ходишь промеж нас, будто кочет. Без хвоста только…» И заливаются. Чего только не наслушаешься за день!.. Подался я опять в район и в военкомате потребовал напрямки: отправляйте в армию, а то сам уйду. Напомнил, что прежде кашеварил в бригаде: коли в строй не гожусь, пошлите в тыловые. Взяли. Дали винтовку, ну и поварешку к ней…

Где-то неподалеку в селе разорвался снаряд.

— Ого, фашист лютует, — проговорил Степан, — по тылам лупит.

В ту же минуту рвануло совсем рядом. Степан вскочил, быстро пошел к воротам. Первое, что он увидел, — развороченный, дымящийся угол избы. Рядом на ступеньках крыльца лежал Сашко с окровавленной спиной. Он раскинул руки, в правой была зажата свирелька.

Из дома выбежала мать. Сразу все поняла, с криком припала к худенькому тельцу мальчика.

Степан стоял, будто оглушенный, пригвожденный к месту. В нем все кипело от негодования и жалости. Вдруг он с хриплым криком бросился к машине, выхватил из кузова винтовку и побежал к воротам. Рванул калитку, выскочил на улицу.

— Ты куда? — кинулись за ним солдаты.

Он бежал ходко, будто никогда и не хромал, как бегут в атаку, нацелив оружие вперед.

Не оглядываясь, Корень скрылся в переулке. Перепрыгивал через плетни, воронки, пока не оказался за околицей, и бежал дальше к лесу, за которым шел бой. Бежал, не разбирая дороги, не слыша топота нагонявших его солдат. Перед его глазами было только одно: окровавленное тельце Сашко, поникшее на крыльце дома.

Его нагнали в лесу. Он вырывался, кричал, ругался, чего не делал прежде, несколько раз выстрелил из винтовки в сторону отступавшего врага…

После этого сник, как обычно жухнет воздушный шар, из которого выпустили воздух, медленно возвращался с солдатами в село, не проронив ни слова.

Он стал молчаливым, солдаты не слышали его шуток.

Прошло больше года. Далеко в тылу осталось то село, где Степан Корень когда-то на день задержался со своей кухней. Наши войска наступали уже в Германии, но Степан не забывал Сашко. Может, оттого, что реже смеялся, у него почти разгладились морщинки у глаз.

Наступила последняя военная зима. Первый снег припорошил поля, островерхие крыши немецких селений. В такую пору Степан со своей кухней въезжал в окраинную улицу города, только что занятого нашими войсками. Неподалеку располагался один из батальонов полка. Машина въехала в обширный двор, образованный несколькими многоэтажными домами рабочей окраины.

— А ну, налетай! — объявил Степан, как только машина остановилась посреди двора. — На первое — борщ, на второе — гуляш.

Утомленные боем солдаты не спеша подходили к кухне, протягивали котелки.

Степан раздал борщ, осмотрелся. Дома были почти целые, только местами зияли пустые глазницы оконных проемов. Под ногами ходивших по двору солдат хрустело битое стекло. Из некоторых окон осторожно смотрели любопытные — больше дети, но во двор никто не выходил. «Боятся нас, запугали их фашисты», — подумал Степан и тут же приметил мальчика лет шести, робко стоявшего у входа в подвал. Он неотрывно смотрел на солдат, сидевших на корточках у стен с котелками в руках. Во взгляде робость и голод. Второе, пожалуй, брало верх. Мальчик шевелил губами, судорожно сглатывал слюну и маленькими шажками, видно, незаметно для себя самого, отходил от укрытия.

— Эй, как тебя, подходи смелее! — позвал его Степан.

Мальчик вздрогнул, остановился на мгновение и быстро отбежал к входу в подвал.

— Да чего ты боишься? — снова заговорил Степан, берясь за черпак. Он налил в свой котелок остатки борща, протянул мальчику.

Тот понял, быстро подбежал. Взял котелок, ложку, обвел солдат настороженным взглядом и, успокоенный, присел у колеса машины. Сразу начал жадно есть, теперь уже не отрывал взгляд от котелка.

За ним и за всем, что происходило во дворе, наблюдала не одна пара любопытных глаз. Вскоре из подвалов и подъездов показалось несколько детей. Потом еще и еще. Они уже менее робко подходили к кухне. Остановились неподалеку кучкой. Каждый держал перед собой какую-нибудь посуду — миску, тарелку, кружку, а у худенькой девочки лет пяти в руках была детская чайная чашка.

Степан некоторое время смотрел на детей, потом повернулся к солдатам.

— Хлопцы, в этот город две недели не подвозили продовольствие.

Вперед вышел с прижатым к боку пустым котелком и ложкой в руке высокий солдат.

— Знаем, все знаем… Ты, добрая душа, может, думаешь, что только у тебя есть сердце, а у нас вместо него по куску шерсти?

— Да что ты… — Степан смутился. — Не так сказал, может…

— Ладно уж! — Солдат хлопнул Степана по плечу. — Накорми их нашим гуляшом. Если нам останется немного — хорошо, а нет — и так сойдет. — Повернулся к другим солдатам, спросил: — Так что ли?

Послышалось вразнобой:

— Изголодались ребятишки.

— Дети — везде дети.

— Правильно!

Когда голоса стихли, стоявший рядом с кухней низкорослый солдат сердито сказал:

— Наших-то детишек фашисты не гуляшом кормили.

Несколько секунд все сидели молча, но вдруг тишина прорвалась выкриками!

— Того не забудем!

— Нашел, с кем сравнивать…

— Не с детьми воюем!

Степан тихо, но выразительно сказал солдату!

— Ты нас с теми зверюгами в одну шеренгу не ставь. Должен понимать… А коли тебе жалко гуляша, получай свою порцию, могу и две положить. Давай-ка сюда котелок!

— Да я что… — Солдат попятился от кухни. — Я, как все… К слову пришлось.

Степан вооружился черпаком, махнул ребятишкам:

— Подходите!

Дети построились цепочкой, подходили по одному, протягивали посуду. Степан молча раздавал гуляш. Последней подошла девочка с маленькой чайной чашкой.

— Тут и цыпленку мало будет, — усмехнулся Степан и положил девочке гуляш в крышку своего котелка.

Дети уходили к подъездам, а некоторые тут же ели, стоя, выбирая пальцами кусочки мяса.