Солдаты неба

— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.

Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:

— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.

— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.

— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?

— Глупость, — согласился я.

Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:

— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.

«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.

— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.

— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!

— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.

— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!

Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.

На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:

— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.

Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.

За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это работали с подсветом у своих машин техники. Какая знакомая картина! И только я один теперь ни при чем. Чья-то — несправедливая рука выбросила меня из жизни. На душе тяжело. А если следователь не разберется? А потом, я действительно ответил нехорошо: бомбят наши войска, а я кричу: «Полюбуйтесь! А я — на отдых».

Ужин еще только начинался, а смех и шутки уже заполнили столовую. Веселье бередило душу. Я сел с Кустовым среди летчиков своей эскадрильи.

— Зачем оставались на аэродроме? — поинтересовался Лазарев.

— Уточняли, почему отбомбились немцы, — поспешно, как бы отмахиваясь, ответил Кустов и, глядя на разлитую в стаканы водку, спросил: — Мы спустили на землю порядочно фашистов, и нам положено вознаграждение.

— К сожалению, такого приказа нет, — вздохнул Лазарев. — Но у зава спиртоводочным хозяйством есть кое-какой резерв. — Сергей повернулся ко мне: — Им распоряжается только комэск. Как прикажете?

«Но я уже не командир», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но сдержался. Завтра об этом скажет сам Василяка. И я буркнул:

— Неужели у тебя на уме только водка?

Сергей как-то весь передернулся и удивленно заморгал белесыми ресницами. Лицо со следами ожогов зарделось, Он растерянно проговорил:

— Виноват… Виноват, исправлюсь.

Обидел товарища. У самого тяжело на душе, так зачем же портить настроение другим? Так нельзя. Я неуклюже пробурчал:

— Мы задержались по делам службы. А тебе бы тут нужно было обо всем позаботиться.

Постоянная совместая жизнь и бои нас так сблизили, что мы понимали друг друга с одного взгляда. И конечно, Лазарев догадался, что случилась какая-то неприятность. Но не стал больше ничего спрашивать.

Сулам, уловив мое настроение, спросил:

— Товарищ командир, стряслось что-то неладное? Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?

— Большая неприятность. Меня обвиняют в том, что самовольно ушел из боя, — сказал я.

— Кто это мог сказать? — вспыхнул он. — Да мы все…

— Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра…

После ужина я сразу же лег в постель, надеясь забыться. Но сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал так безмятежно, по-детски раскинув руки, что я даже позавидовал ему. Да и все остальные товарищи спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.

Отстранили от работы. Василяка уже сообщил мне, в чем моя вина.

Нет, нет! А как я докажу, что «нет»? Я уже отстранен от полетов. Меня уже обвинили.

Но я ни в чем не. виноват перед Родиной и партией. Ни в чем абсолютно. Я виноват только перед одним человеком за то, что грубо ответил ему. И за это пускай накажут. Но и он меня обидел, да и не только меня, а всех летчиков, не поверив что мы деремся с противником. И это он виноват в том, что наши войска понесли потери. Следователь должен разобраться. Недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. А теперь — спать, спать. Утро вечера мудренее. Однако непрерывный поток мыслей смыл сон, и только от въевшегося в кровь сигнала «Подъем» я понял, что за ночь не сомкнул глаз. Я по привычке хотел было быстро вскочить, но, вспомнив слова Василяки: «Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись», снова натянул на себя одеяло.

Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве в деревне помогал матери. Потом — город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И снова, вот уже второй год, воюю. И вдруг кто-то решил все это зачеркнуть, и зачеркнуть в тот момент, когда я, как никогда, могу быть полезным Родине.

Мне захотелось встать и всем объявить, почему лежу. Но я сдержался. Товарищи не помогут. Они только посочувствуют. А сочувствие не нужно, я ни в чем не виноват. И все же лежать было стыдно. Я чувствовал себя без вины виноватым, но был бессилен что-либо предпринять.