Солдаты вышли из окопов…

После великого князя выступил Эверт. Над столом высилась его грузная фигура, многочисленные ордена украшали его грудь. Толстое лицо хранило выражение глубокой уверенности.

— При создавшемся положении, — говорил он густым басом, — в успех наступления я не верю. Вполне согласен с Алексеем Николаевичем — теперь наступать не следует. Пока не будет достаточно тяжелой артиллерии и снарядов к ней, дал бы бог в обороне удержаться. Что же зря соваться? Не трогают нас пока немцы — и слава господу. А с наступлением, повторяю, надо подождать. Да, подождать!

Брусилов тяжело вздохнул:

«Боже мой!.. И они смеют так говорить в присутствии верховного главнокомандующего!»

Минуту все молчали. Алексеев беспокойно взглянул на царя, и тот, даже не подняв глаз на Брусилова, торопливо сказал:

— Вас, Алексей Алексеевич, прошу высказаться.

По залу пробежал легкий шумок. У Иванова дернулась борода. Великий князь весело улыбнулся: «Задаст им берейтор…»

Брусилов поднялся. Каким одиноким чувствовал он себя здесь! Он заговорил напористо и прямо — как солдат, бросающийся в атаку. Видно было, что он сдерживает себя, и первые фразы поэтому были отрывисты. Он тщательно отбирал слова и опускал те, которые казались ему слишком резкими. И все же то, что он говорил, было прямым вызовом Эверту и Куропаткину.

— Да, тяжелой артиллерии мало, — согласился Брусилов. — Кто может отрицать, что в таком положении наступать трудно. Но полагать, что вообще наступать мы не можем и не должны, — неверно, не могу этому поверить. Не берусь судить о других фронтах, хотя из слов Михаила Васильевича следует, что их обеспечение лучше моего фронта, но я могу наступать даже с теми средствами, которыми располагаю. Не безоружны мы, и если только захотеть, твердо верить в победу и все силы для этого напрячь, — еще раз повторяю и утверждаю, — наступать можно и должно!

Отпив воды из стакана, Брусилов продолжал:

— И еще, — голос его стал мягким, — мы забыли здесь об одном важнейшем факте, имеющем первостепенное значение: мы забыли о нашем русском солдате!

Он заметил гримасу, пробежавшую по лицу Эверта.

— Да, упускаем из виду русского нашего солдата, храбрее которого в мире нет. Он при Полтаве шведов — лучших вояк Европы — бил, ходил с Суворовым не только на турок, а к черту на рога — через Альпы. Он в Берлине был, он со славой воевал всюду, куда его водили, и земли своей нигде не посрамил! Вот его мы со счетов скинули. А я в русского солдата верю. Ничего не требую. Прошу лишь разрешения наступать вместе с другими фронтами. Ведь первая заповедь успеха — сковать противника повсюду, не дать ему маневрировать резервами, вырвать у него инициативу, бить там, где он нас не ожидает. Не выдержит немец, рассыплется…

Легкий румянец выступил на щеках Брусилова, синие глаза его светились ярко и сильно. Он возбужденно переводил взгляд с одного лица на другое, искал сочувствия тому, что говорил. Но царь сидел по-прежнему безмятежно, курил; Алексеев что-то записывал; Эверт зло барабанил пальцами по столу; Куропаткин ежился; Сергей Михайлович смотрел весело, даже чуть подмаргивал Шуваеву — смотри, как он их чешет!.. Иванов низко склонил голову, и только толстая его шея вздрагивала.

Брусилов опять остро почувствовал свое одиночество. Глаза его сделались суровыми.

— Счел долгом изложить свои соображения перед лицом государя и главнокомандующих, — ясным голосом произнес он и обратился к царю: — Прошу разрешения вашего императорского величества на участие вверенного мне фронта в общем наступлении.

У Николая дрогнули губы, и он обернулся к Алексееву. Алексеев как-то нерешительно поднялся. Глаза его были опущены, он перебирал бумаги нервной рукой.

— Здесь были высказаны противоположные мнения относительно возможности нашего наступления, — сказал он. — Но настоящее совещание, по мысли его величества, должно лишь обсудить план уже решенного ставкой наступления, согласованного с нашими союзниками. Несомненно, боевое снабжение наших армий сейчас значительно лучше, чем в прошлом году. Поэтому не могу согласиться с мнениями высокоуважаемых мною Алексея Николаевича и Алексея Ермолаевича о невозможности наступления. Армия накопила много опыта, много сил. Конечно, нужна тщательная подготовка и разумная осторожность.

Алексеев добавил, что ставка не имеет возражений против участия Юго-Западного фронта в наступлении, но просит помнить, что никакого добавочного количества снарядов и людских подкреплений этот фронт не получит.

Эверт не удержался, бросил на Брусилова язвительный взгляд: что, мол, съел?

Брусилов, едва окончил речь Алексеев, порывисто встал. Радость светилась в его глазах.

— Ничего не прошу и не требую, — сказал он звучным голосом. — Особых побед не обещаю. Однако войска будут знать, что работают на общую пользу отечества и облегчают своим братьям ратную страду. Во всяком случае, не позволю противнику оттянуть ни одного стоящего против меня полка, ни одной дивизии. И это уж будет поддержкой другим фронтам.

Он, дружески улыбаясь, взглянул на Эверта и Куропаткина: уж очень хотелось ему в эту большую для него минуту почувствовать их боевыми товарищами. Но Куропаткин суетливо собирал бумаги, уклоняясь от взгляда Брусилова, а Эверт смотрел волком, исподлобья.

— Карьеры ищет… — пробормотал он и тяжело встал. — Ну что же, — с видимым усилием сказал он, — я ведь от наступления не отказывался… Единственно, чего обещать не могу, — так это успеха. Не могу… не уверен…

Он постоял, точно хотел еще что-то сказать, и сел.

Куропаткин легко вскочил и низко поклонился царю. Он говорил бойко и путано и все повторял, что наступать ему можно лишь с большой оговоркой.

— Ну, уж если все, — закончил он, — тогда уж и я с божьей помощью… — он метнул на Брусилова тоскливый взгляд и бодро крикнул: — На миру и смерть красна!

Николай вдруг оживился, посмотрел на часы, поднялся и с видимым облегчением, как ученик после долгого, утомительного урока, обратился к присутствующим:

— Прошу завтракать, господа…

Все встали. Царь прошел мимо Брусилова и, как-то нерешительно взглянув на него, остановился. «Хочет что-то сказать», — догадался Брусилов и невольно шагнул к нему. Теребя рукой пояс, Николай тихо сказал:

— Вот вы, Алексей Алексеевич, говорили о солдатах. Но я не понимаю — причем же тут солдаты? Им только надо слушаться и выполнять приказ.

И, не ожидая ответа Брусилова, пошел вперед.

«Какой же он царь?! — возмущенно подумал Брусилов, следя за удаляющейся маленькой фигурой самодержца. — Он душу солдата не понимает… Они для него — серая скотинка и более ничего!..»

Вечером того же дня Брусилов уехал к себе в Бердичев.

Алексеев, перед отъездом принимавший его в своем кабинете, сначала был сдержан. Но когда Брусилов уже выходил, он обнял и поцеловал его.

— Не судите строго, Алексей Алексеевич. Были бы на моем месте — поняли, как тут тяжело: за все отвечать и в трудные минуты ни от кого не видеть поддержки. Ну, впрочем, это я так… От всей души желаю вам, дорогой мой, успеха.

Глубоко взволнованный, Брусилов сжал его руки…