Солдаты вышли из окопов…

— Голицын! Дядя! Живой? — закричал Черницкий и, обняв ошалевшего Голицына, притиснул к себе, стал целовать в колючие щеки, в прокуренный рот, смеялся и говорил: — Герой ты!.. Герой, дядя! И ничего тебе не делается!..

А Голицын все еще не верил, что это его старый друг Гилель Черницкий, которого он считал давно умершим. Губы его сморщились, и он заплакал басом, всхлипывая и крепко держа Черницкого, точно боясь, что тот убежит от него.

— Гилель… — бормотал он, — родная душа!.. Ты ли это? А я ведь думал…

— Ну, ну, — успокаивал Черницкий и пытливо смотрел на плачущего старого солдата. — Еще постоим за себя… Карцев жив? Мазурин, Рогожин, Чухрукидзе, Защима?

Он нетерпеливо тащил Голицына, и оба, глотая слова, расспрашивали друг друга, смеялись, качали головами. Потом Черницкий целовал Карцева, Рогожина, Защиму, маленького Комарова, глаза у него были влажные, а Голицын, не стесняясь, стряхивал слезы, которые, как капельки чистой росы, скатывались по его бороде. Да, не простое это дело, когда опять встречаются старые боевые друзья, столько времени прослужившие и провоевавшие бок о бок!

— Ну вот и опять сошлись, — радостно говорил Голицын. — А вместе чего нам бояться? От нас смерть убежит!

Защима достал обернутую солдатским сукном фляжку.

— Хорошо, что сберег, — сказал он.

— Ну-у? — уважительно протянул Голицын. — Вон как встречаешь товарища? Хорошо!

— Одной скучно, — засмеялся Черницкий, доставая из вещевого мешка бутылку. — Вот ей подружка. Будь хозяином, дядя!

Толстая свеча, привезенная Черницким, скупо освещала землянку, выхватывая из полумрака солдатские лица. Ждали Мазурина, за которым побежал Комаров, и когда его высокая фигура появилась у входа, Гилель с воплем бросился к нему, перескочив через сидевшего у двери Защиму. Они стиснули друг друга, крепко расцеловались, и Мазурин взволнованно говорил:

— Ну, милый! Ну, дорогой!.. Значит, выкрутился? А я о тебе по госпиталям наводил справки…

— Выкрутился! — счастливым голосом отвечал Черницкий. — Старого солдата и пуля не берет!

В эти дни посланные в разведку Карцев и Чухрукидзе захватили «языка» — австрийского капрала. Его привели к Васильеву. Пленный — разбитной венский житель, краснодеревщик по профессии — желал только одного: спасти свою жизнь. Он с готовностью отвечал на все вопросы, рассказал, что в штабе полка у него есть близкий друг — вице-фельдфебель Линце, по должности шифровальщик, который передал ему, что никакого русского наступления не может быть, так как русские до сих пор не оправились от прошлогоднего разгрома. Командир полка и старшие офицеры уверены, что затишье на русском фронте будет продолжаться до тех пор, пока германцы не расправятся с французами, не дожмут их под Верденом. Потом они ударят на Россию, которую и вынудят заключить сепаратный мир. В доказательство того, что австрийцы не верят в русское наступление, пленный привел факт, только вчера сообщенный ему Линце: в начале следующей недели будет отпразднован день рождения эрцгерцога Фердинанда. Закупаются в большом количестве вина и закуски, повара получили большие заказы. Все уверены, что австрийские позиции неприступны.

Краснодеревщика звали Франц Ежек. Он — из онемеченных чехов, но чешского в нем осталась только фамилия. Это был уже лысеющий человек лет тридцати пяти, с толстыми, лихо закрученными усами, с красным, полнокровным лицом. Васильев смотрел на него изучающим взглядом, и Ежек решил разыграть себя перед русским начальством смелым и честным солдатом. На вопрос Васильева — какие настроения в австрийской армии, он ответил, что хотя солдаты и устали от войны, но готовы выполнить свой долг перед императором и отечеством. Однако Васильев подметил блудливый огонек в выпуклых, с красными прожилками глазах Ежека, уловил дрожание его рук, излишнюю готовность отвечать. Считая, что этот человек выбит из своей привычной колеи, трусит и больше всего хочет, чтобы его оставили в покое, он, словно между прочим, спросил, как ведут себя славяне в австрийской армии. Ежек запальчиво ответил, что славян отправляют больше на итальянский фронт, так как они свиньи и изменники. Но тут же спохватился и елейно добавил, что там славяне лучше воюют, чем на русском фронте…

Приказав увести пленного, Васильев несколько часов подряд просидел над картой, изготовленной им самим. Это была карта всего русского фронта — от Балтийского моря до Карпат. Васильев был прирожденным военным и часто мысленно представлял себя, как бы он действовал, если бы ему пришлось командовать армией или фронтом. Изучая операции как русских, так и союзников (поскольку они были доступны его изучению), он к концу второго года войны имел ясное представление о главном пороке этих операций: полное отсутствие взаимодействия между Западным и Восточным фронтами, что позволяло немцам свободно маневрировать по внутренним операционным линиям, по мере нужды перебрасывая войска с одного фронта на другой.

И сейчас, следя за боями под Верденом, за наступлением австрийцев на итальянском фронте, Васильев думал: теперь самое время союзникам навалиться на Германию сразу на всех фронтах, не давая ей маневрировать резервами, заставляя ее одновременно сражаться на западе и на востоке.

Так думал он. И, думая так, по опыту почти двух лет войны мало надеялся, что все это осуществится.

6

Подпольное собрание армейских большевиков происходило в заброшенном окопе под вечер. Земля вокруг была разворочена снарядами, кое-где курчавились кучи ржавой колючей проволоки и торчали концы разбитых бревен, служивших настилом для блиндажей. Были приняты все меры предосторожности. Дозорные охраняли подступы к окопу.

Как ни требовали товарищи от Мазурина, чтобы он не присутствовал на этом собрании, зная, какая слежка ведется за ним, он все же решил прийти.

— В случае чего, дозоры известят, и я успею скрыться, — говорил он. — А дело нужное. Увидите — все обойдется хорошо.

Среди собравшихся были Казаков, Балагин, Карцев, Пронин и петроградский рабочий Иванов.

Мазурин привез с собой манифест Цеммервальдской конференции — к рабочим всех воюющих стран, подписанный Лениным. Этот важный документ, перепечатанный на папиросной бумаге, Мазурин прятал в каблуке сапога. В Егорьевске, сидя в одиночке, он колебался, не уничтожить ли его. Ведь если обнаружат — расстрел. Но, подумав, решил рискнуть: этот манифест произведет огромное впечатление на фронте.

Бережно держа листок, с трудом разбирая неясные буквы, Балагин читал дрожавшим от волнения голосом:

«ПРОЛЕТАРИИ!

С начала войны вы отдали вашу действительную силу, вашу отвагу, вашу выносливость на службу господствующим классам. Теперь вы должны начать борьбу за с в о е с о б с т в е н н о е д е л о, за священную цель социализма…»

Василий Иванов не выдержал, крикнул:

— Правильно! Мы в Питере еще в пятнадцатом году начали забастовки!

И Казаков добавил:

— А в шестнадцатом уже по всей стране бастовали…

Балагин кивнул им и продолжал:

— «…за освобождение подавленных народов и порабощенных классов, — путем непримиримой пролетарской классовой борьбы.

Задача и обязанность социалистов воюющих стран — поддержать всеми действительными средствами своих братьев в этой борьбе против кровавого варварства.

Никогда раньше в мировой истории не было более настоятельной, более высокой, более благородной задачи, выполнение которой должно явиться нашим общим делом. Нет таких жертв, нет таких тягот, которые были бы слишком велики для достижения этой цели: мира между народами».

Теперь говорили все, вскакивая, сжимая кулаки, но не повышая голоса.

— Ленина бы в Россию, — сказал Карцев, — он бы знал, где и когда начать.

— Нельзя ему сейчас приезжать, — жестко ответил Иванов. — Беречь его надо.

«Значит, недаром я эту бумажку привез», — подумал Мазурин. Он рассказал, как на одной станции встретился ему идущий из Тамбова на фронт маршевый эшелон. С места выехало около полутысячи солдат, но почти на каждой остановке убегали по нескольку человек, а за Житомиром осталось уже около половины эшелона. Тогда солдат стали выпускать из вагонов только под конвоем.