Солнце Бессонных

– Значит, ты не соскучилась?

– Нет. Просто хожу сегодня целый день потерянная, потому, что ты уехал, а в целом, такой счастливой я еще никогда не была, - кисло ответила я.

Калеб рассмеялся, и я поняла, что он уже не сердиться.

– Не могу с тобой долго говорить, Милен, курирующая мою выставку, настоящий террорист. Не знаю, как она вообще позволила мне отложить ее на неделю.

– А как выглядит Милен?
– насторожилась я.

– Ей 60, она милая, элегантная дама с поседевшим строгим пучком, и острыми, как бритва, глазами и язычком. Я уже специально ее сфотографировал, чтобы ты могла потом лично убедиться.

Я с облегчением вздохнула.

– Это хорошо. Надеюсь вокруг тебя там одни такие, как Милен, иначе мне придется серьезно с тобой поговорить.

– Кроме тебя, на свете для меня больше никого не существует. Доброй ночи. И выспись сегодня. Я уже знаю о твоей вчерашней бессонной ночи.

– Предатели, - проворчала я.

– Люблю тебя, и не сердись на родителей. Это я попросил их активнее за тобой присматривать.

– И я тебя люблю.

Минут пять, вытаскивая из глаза несуществующую соринку, я не осмеливалась подойти ближе к девочкам. Они делали вид, что не слышат моих всхлипов.

Так мы шли достаточно долго. Немного успокоившись, я поняла, что тишина вокруг меня стала необычайно тяжелой. Знакомое тягучее ощущение страха скрутило желудок. Приотстав от девочек, я тревожно развернулась, но, насколько говорили мне мои глаза, здесь мы были одни. Если это не паранойя, тогда шизофрения должна быть заразной, я чувствовала себя последним психом, ища то, чего нет.

И если Калеб переживал, что я сегодня не высплюсь, то напрасно. От волнений, тревог, слез и разлуки, я отключилась, едва коснувшись подушки.

Но сознание мое все никак не хотелось выключаться. Я видела сон. И четко понимала это.

Я все брела по той дороги, что вела от "Клетки", в моей руке по-прежнему был телефон. Из трубки не доносилось звуков, да и я почему-то не осмеливалась сказать что-то, потому как чувствовала на себе чей-то взгляд. Опасности вроде бы не существовало, но я чувствовала, как эти глаза впиваются в меня с ненавистью. Я даже физически ощущала это.

Неожиданно сверху на меня что-то упало. Я подумала, начался снег, но влажная смесь оказалась землей. Словно дождь, на меня градом посыпалась земля, и убежать или скрыться я от нее не могла, потому, как оказалась вдруг лежащей на той дорожке. А страх все не приходил. Лишь сковавшее давление земли, лежащей на мне пластом.

С утра я помнила сон смутно, а в школе, за подготовкой к Рождеству, и вообще забыла. К тому же на день намечалась поездка к врачу, и у меня появились новые причины для волнений. Страх перед родами подавлял все остальные чувства. Когда рядом был Калеб, он отвлекал меня от мрачных мыслей. Теперь я не могла ни с кем поделиться. Девочки просто не поймут, родители начнут паниковать. Грусть уступила место простой суете, у меня просто не было времени, чтобы погрустить. И оттого само время летело быстрее.

Глава 23. Безумие

Тютчев Федор

БЕЗУМИЕ

Там, где с землею обгорелой

Слился, как дым, небесный свод,-

Там в беззаботности веселой

Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,

Зарывшись в пламенных песках,

Оно стеклянными очами

Чего-то ищет в облаках.

То вспрянет вдруг и, чутким ухом

Припав к растреснутой земле,

Чему-то внемлет жадным слухом

С довольством тайным на челе.

И мнит, что слышит струй кипенье,

Что слышит ток подземных вод,

И колыбельное их пенье,

И шумный из земли исход!

Четверг. Дни тянутся так, словно в них не двадцать четыре часа, а все сорок восемь. Итого, четыре дня я прожила без Калеба. В состояние истерики мне не давали впасть ежедневные звонки Калеба, по несколько раз в день. Мы разговаривали обо всем, и не затрагивали только тему расставания. Так создавалось впечатление, что он не уезжал, и мы сможем увидеться вечером.

Школа оставалась в памяти сплошным серым существованием, где яркими пятнами были Теренс, Ева и Бет, надежно охранявшие меня от Оливье, ставшей еще более агрессивной с отъездом Калеба. Странно, что она не боится его возвращения, могла бы вынести хоть какой-то урок из той сцены в столовой. Калеб безжалостен, если затрагивать его интересы. А его интересом была я.

Когда Самюель и Терцо объявили, что на один день уезжают в Лондон, я ужасно обрадовалась, потому как все эти дни они не давали мне покоя. Вечное внимание в моем присутствии еще больше выбивало из колеи, чем одиночество.

Я сидела на кровати Самюель пока она одевалась и слушала ее наставления.

– Договорись с кем-то из девочек, пусть переночуют у нас. Допоздна телевизор не смотрите. И ничего противозаконного не делайте, сестры Стоутон выпадут из окна, желая все рассмотреть.

– Так что, мне теперь позвонить стриптизерам и отменить заказ? Какой ужас.

Самюель неодобрительно посмотрела на меня, но я успела заметить легкую улыбку в уголках ее глаз. Милая Самюель. Всегда заботиться обо мне.

Я была рада, что наконец-то родители выберутся в Лондон отдохнуть. Билеты на представление прислали родители Евы, желая поближе познакомиться с родителями подруги дочери. Возможно, они почувствовали себя виноватыми, потому как не могли уделять много внимания Еве, а особенно теперь, когда мать Евы была беременна. Благо у нее маленький срок, а то рожать в одно время с мамой подруги, как-то странно.

Терцо, высокий и статный, и какой-то незнакомый во фраке, зашел в комнату, завязывая на ходу широкий галстук. Он не смотрел в зеркало, но узел вышел идеальным. Как и все в его облике, начиная с вьющихся черных волос и заканчивая носками кожаных туфель. Мне он все равно больше нравился в старых тренировочных штанах Ричарда и его же университетской футболкой, где я маркером сзади дописала "Гордый хоккеист". Больше всех над надписью потешался Грем.

Я с грустью вспомнила, что Грем тоже уехал с Калебом, и вот дорогих мне людей стало в нашем городе на двух меньше. Где справедливость? Не могли уехать, например, Оливье и Дрю? Какое тогда бы в моей жизни наступило равновесие.

За всей кутерьмой на дне рождения, я совершенно забыла о Прате, и меня даже не встревожил тот факт, что он не позвонил поздравить меня с праздником. Объяснялось это одним - он снова забился куда-то в глушь и ведет почти монашеский образ жизни. Терцо пренебрежительно относился к таким поступкам брата, так как знал, что потом все это закончится чьей-то смертью. Запойные загулы и пиршества постепенно снова сменялись раскаянием. Вот так Прат и жил: то святой, то грешник.