Солнце клана Скорта

— Для Скорта годится только табачная лавка.

Но Антонио не слушал. Скорее, он принял решение, и его глаза уже блестели, как у ребенка, который грезит о дальних странах.

— Для Скорта — возможно, — сказал он. — Но я Мануцио. И ты тоже, поскольку ты моя жена.

Антонио Мануцио принял решение. Он решил ехать в Испанию. Сражаться на стороне фашистов. Он хотел завершить свое политическое образование, ринувшись в эту новую авантюру.

Он долго, до самой поздней ночи, объяснял ей, почему эта идея осенила его и как, вернувшись, он будет неизбежно с выгодой пользоваться славой героя. Кармела не слушала его. Ее взрослый юнец-муж продолжал рассказывать ей о славе фашистов, а она задремала.

На следующий день она проснулась в страшном волнении. Ей предстояло столько дел. Одеться самой. Одеть своих двоих детей. Причесаться. Проверить, хорошо ли выглажена белая рубашка мужа, которую он выбрал накануне. Напомадить волосы Элии и Донато, надушить их, чтобы они сияли как новенькие монетки. И не забыть бы свой веер, ведь день жаркий и ветер наверняка станет удушающим. Она волновалась, как в день причастия своих сыновей или в день собственной свадьбы. Нужно было еще столько всего переделать. Ничего не забыть. И при этом не опоздать. Она металась по дому с гребенкой в руке, с иголкой, зажатой в губах, ища свои туфли и проклиная платье, которое, казалось, усело, и она никак не могла застегнуть на нем пуговицы.

Наконец все были готовы. Оставалось лишь тронуться в путь. Антонио снова спросил ее, где назначена встреча, и Кармела в который раз повторила: «Санакоре».

— Куда он нас тащит? — недоумевал Антонио.

— Я не знаю, — отвечала она, — это сюрприз.

Итак, они отправились, спустились из Монтепуччио и пошли по прибрежной дороге до назначенного места. Затем — по узкой, какой-то подозрительной дороге, которая привела к насыпной земляной площадке над морем. Какое-то время они постояли в нерешительности, не зная, куда податься теперь, но вдруг увидели деревянную стрелку, на которой было написано: Trabucco Scorta, она указывала на лестницу. После бесконечного спуска они вышли на широкую рыбачью пристань, прилепившуюся к скале у самых волн. Эта была одна из тех trabucco, которых полно на берегах в Апулии. Они выглядели как гигантские деревянные скелеты. Нагромождение досок, выбеленных временем, которые лепились к скале и, казалось, никогда не смогли бы противостоять урагану. И тем не менее они держались. С незапамятных времен. Высились над водой. Противостояли ветру и ярости волн. Когда-то их использовали для того, чтобы ловить рыбу, не выходя в море. Но люди давно покинули их, и теперь это были всего лишь какие-то странные впередсмотрящие, которые, скрипя под ветром, не сводили глаз с волн. Можно было подумать, что они сооружены кое-как. Однако эти, казалось бы, ненадежные постройки выдерживают все. На пристани полно спутанных веревок, маховиков, шкивов. Когда мужчины работают, все верещит и натягивается. Trabucco поднимает свои сети медленно и торжественно, словно какой-нибудь костлявый великан, который опускает руку в воду и осторожно вынимает ее, словно достает из моря какое-то сокровище.

Владельцами trabucco была семья жены Раффаэле. Скорта знали об этом. Но до сих пор о ней говорили как о заброшенном строении, которое уже никому не было нужно. Куча досок и сгнивших опор. Но вот уже несколько месяцев, как Раффаэле начал восстанавливать trabucco. Он занимался этим, возвращаясь с лова. Или в ненастные дни. Всегда втайне. Работал с остервенением и, чтобы преодолеть минуты уныния, которое охватывало его при мысли, что работы — непочатый край, думал, какой сюрприз будет для Доменико, Джузеппе и Кармелы, когда они увидят это.

Скорта были очень удивлены. Не только этим основательным сооружением, появившимся из груды дерева, но и тем, с каким вкусом и даже элегантностью оно было оформлено. Их удивление возросло еще больше, когда, пройдя вперед, они обнаружили в центре пристани, среди веревок и сетей, огромный стол, накрытый красивой белой скатертью с ручной вышивкой. Из одного угла trabucco доносился запах рыбы и обжаренного лаврового листа. Раффаэле поднял голову от ниши, где он установил дровяную печь и гриль, и, широко улыбаясь, закричал:

— Садитесь! Добро пожаловать на trabucco! Садитесь!

И на каждый вопрос, который ему задавали, обнимая его, в ответ только смеялся с видом заговорщика.

— Когда ты соорудил эту плиту?

— Где ты отыскал такой стол?

— Надо было сказать нам, мы бы принесли что-нибудь…

Раффаэле улыбался и повторял лишь одно:

— Садитесь, не думайте ни о чем, садитесь…

Кармела со своим семейством пришли первыми, но едва они сели, как со стороны лестницы донеслись крики. Пришли Доменико, его жена и две их дочери, а следом и Джузеппе с женой и маленьким Витторио. Теперь все были в сборе. Обменивались поцелуями. Женщины расхваливали наряды друг друга. Мужчины угощали друг друга сигаретами, подкидывали вверх своих племянников и племянниц, которые вопили от радости в крепких мужских руках. Кармела села немного в стороне. Самое время посмотреть на всех вместе. Все, кого она любила, были здесь. Сияющие от радости в свете воскресного дня, когда платья женщин оттеняют белизну рубашек мужчин. Море было нежное и спокойное. Она улыбнулась какой-то особой улыбкой.

С верой в жизнь. Она посмотрела на каждого из них. На Джузеппе и его жену, дочь рыбака, который слово «женщина» в своем лексиконе заменил на слово «путана», и частенько можно было услышать, как на улице он приветствовал какую-нибудь знакомую возгласом «Ciao, putana!» [17] , всегда вызывая смех прохожих. Потом взгляд Кармелы упал на детей: Лукрецию и Николетту, двух дочерей Доменико, наряженных в красивые белые платьица, на Витторио, сына Джузеппе и Маттеа, которого мать кормила грудью, приговаривая: «Пей, дурачок, пей, это все для тебя», и на Микеле, самого младшего в клане, которого женщины передавали из рук в руки, а он лепетал что-то на своем языке. Она смотрела на них и говорила себе, что все они будут счастливы. Просто счастливы.

17

Привет, шлюха! (ит.).

Голос Раффаэле прервал ее мысли.

— К столу! К столу! — закричал он.

И тогда она поднялась со своего места и сделала то, что пообещала себе сделать. Быть с ними. Смеяться с ними. Целовать их. Обнимать. Быть с каждым, по очереди, внимательной и счастливой.

Их собралось за столом пятнадцать человек, и они, посмотрев друг на друга какое-то время, с удивлением отметили, как разросся их клан. Раффаэле сиял от счастья. Он так мечтал об этой минуте. Все, кого он любил, собрались здесь, у него, на его trabucco. Он без отдыха метался из одного угла в другой, от плиты к кухне, от сетей к столу, стараясь, чтобы каждый был обслужен, чтобы у всех все было.

Этот день навсегда остался в памяти клана Скорта. Потому что для всех, для взрослых и для детей, такое пиршество было впервые. Дядя Фелучче сделал нечто грандиозное. Раффаэле и Джузеппина поставили на стол целую дюжину всяких кушаний. Огромные, с палец, мидии, фаршированные смесью из яиц, хлебного мякиша и сыра. Крепенькие маринованные анчоусы, которые просто таяли на языке. Щупальца осьминогов. Салат из томатов с цикорием. Несколько тонких ломтей поджаренных баклажанов. Анчоусы, жаренные в масле. Блюда передавались с одного конца стола на другой. Каждый брал с удовольствием, и ему не приходилось выбирать, мог отведать все.

Когда тарелки опустели, Раффаэле поставил на стол две огромные салатницы, в них что-то дымилось. В одной оказались традиционные местные макаронные изделия troccoli с сепией каракатицы. В другом — risotto [18] с дарами моря. Оба блюда были приняты с энтузиазмом, что заставило зардеться повариху. В такой момент аппетит разыгрывается, и всем кажется, что они могут есть целый день. К тому же Раффаэле поставил пять бутылок местного вина. Красного, пенящегося, темного, как кровь Христа. Солнце уже стояло в зените. Гости были защищены от него циновками, но все равно чувствовали горячий воздух, от которого даже ящерицы должны были бы покрыться потом.

18

Блюдо из риса (ит.).

Разговоры текли под постукивание приборов, иногда их прерывал вопрос кого-нибудь из детей или опрокинутый стакан с вином. Говорили обо всем и ни о чем. Джузеппина рассказывала, как она готовила макароны и risotto. И разговор о пище доставлял еще больше удовольствия тем, кто ел. Спорили. Смеялись. Каждый был внимателен к своему соседу по столу, следил, чтобы его тарелка ни на минуту не оставалась пустой.

Когда огромные блюда опустели, все уже насытились. Чувствовали, что животы у них полны. Но оказалось, Раффаэле еще не сказал последнего слова. Он поставил на стол пять огромных блюд со всевозможной рыбой, выловленной этим утром. Синеротые окуни, дорады. Полная салатница жареных кальмаров. Большие розовые креветки, запеченные на древесных углях. И даже несколько лангустов. При виде всего этого женщины единодушно заявили, что не притронутся больше ни к чему. Что это уже слишком. Что они просто умрут. Но в то же время нужно было уважить Раффаэле и Джузеппину. И не только их, но и саму жизнь, одарившую их пиршеством, которое они не забудут никогда. На Юге едят со своего рода неистовством и обжорством. Сколько влезет. Словно впереди их ждет голод. Словно они едят в последний раз в жизни. Раз пища на столе, надо есть. Это своего рода инстинкт. Не важно, что потом прихватит. Надо есть с радостью, сколько осилишь.