Солнце любви

Луис снял Эми с сиденья экипажа. Она ухватилась за его твердые бицепсы и широко открытыми глазами, в которых читался немой вопрос, взглянула на него. Не нарушив молчания, он поставил ее на ноги… и выпустил из рук. И несколько мгновений она не двигалась с места, глядя на него.

Внезапно она круто повернулась, подобрала юбки и бегом бросилась к речному руслу. Кровь зашумела у нее в ушах, и сердце гулко застучало в груди.

Через считанные секунды она уже стояла на ровном плоском берегу в благоговейном изумлении, не веря собственным глазам, устремленным вверх — туда, где ревущий стремительный поток переливался через каменные уступы и каскадами обрушивался в реку. Реку, по руслу которой снова бежала холодная чистая вода.

Эми прижала ладони к горящим щекам. Она встряхнула головой, закрыла глаза, снова их открыла… но никуда не исчезло сказочное зрелище — величественный водопад, полноводная река…

— Но как же?..

Она порывисто повернулась — и налетела прямехонько на высокую неподвижную фигуру Кинтано. И первым, что бросилось ей в глаза, был блестящий золотой Солнечный Камень, покоящийся на его бронзовой груди. У нее по спине пробежал холодок. Колени подогнулись; она испугалась, что сейчас упадет. Но ее удержали сильные руки. И тогда ее изумленные глаза поднялись и встретились с глазами Луиса.

В ответ он взял похолодевшую маленькую руку Эми и положил узкую ладонь поверх Солнечного Камня. А потом отвел прочь свою собственную руку.

Эми с трудом проглотила подкативший к горлу комок.

У нее под ладонью находился твердый драгоценный металл Солнечного Камня. А под чувствительными кончиками пальцев она могла осязать горячую гладкую кожу и мощные удары сердца его загадочного владельца.

А владельцем был Бог-Солнце.

Глава 24

Было раннее утро. Над пустыней Чиуауа занимался рассвет.

Поблизости от северных границ ранчо, в полнейшем одиночестве, верхом на неоседланном вороном жеребце по кличке Ноче неподвижно сидел Луис Кинтано, одетый только в короткие бриджи. Немигающим взором обводя безбрежные пространства земли, Луис чувствовал, как наполняется гордостью его сердце.

Орилья.

Его Орилья.

Орилья, куда так отчаянно рвалась его душа все эти годы, когда он был отлучен от сухой, запущенной, несравненной красоты этого края. Орилья, с ее поросшими полынью равнинами, пышущими печным жаром пустынями, холодными дальними горами и синим небом, обнимающим мир.

И эта всепроникающая тишина, нарушаемая только жалобой ветров пустыни. Блаженное одиночество, целительный бальзам для растревоженной души.

Луис глубоко вдохнул сухой чистый воздух.

Сколько раз мечтал он о том, чтобы вновь оказаться здесь, на его родной земле. Сколько беспокойных ночей он, словно зверь в клетке, провел в тесноте и шуме городов, не способный ни заснуть, ни хотя бы вздохнуть полной грудью, тоскуя по тишине бехаюдных техасских пустынь.

Сколько дней провел он в неблагодарных трудах или в утомительной праздности, мучительно терзаясь от невозможности скакать на быстром коне вдоль огромного гурта мычащих лонгхорнов, которых следовало загнать к горящим кострам огороженных выпасов Орильи. Сколько душных полуденных часов он воскрешал в памяти счастье окунуться в холодные чистые воды Пуэста-дель-Соль…

И пока призрачно-серый свет — предвестник восхода — омывал бесконечные просторы его любимой Орильи, Луис — пусть только на момент — снова почувствовал себя юным и счастливым мальчишкой…

Последних десяти лет как не бывало. Ему снова семнадцать, и он лучший наездник в Орилье.

Широко улыбнувшись, Луис внезапно шлепнул ладонью по холке жеребца и спросил:

— Ну, что скажешь, Ноче? Как по-твоему, я могу еще это проделать? — Жеребец громко заржал и заплясал на месте. Луис засмеялся. — Да ты никак сказал «черта с два»?

И сразу вслед за этим, легко и уверенно, Луис вскочил и встал во весь рост на блестящую спину коня. Убедившись в том, что обутые в мокасины ноги занимают именно такое положение, какое требуется для сохранения равновесия, Луис пару раз согнул ноги в коленях и еще несколько раз осторожно подпрыгнул, проверяя удобство и точность занятой позиции.

Слегка согнув пальцы ног внутри мягких мокасин — так чтобы ступни плотно прилегали к бокам коня, — Луис полностью расслабил все мускулы. Он сосредоточился на той цели, которая сейчас была для него главной: его тело должно стать как бы продолжением тела могучего скакуна. Они больше не должны оставаться двумя отдельными существами. Теперь им адлежит стать единым совершенным конгломератом изящества, мощи и скорости.

И когда это преображение свершилось, Луису уже не было надобности подавать приказ. Как человек стал конем, так и конь стал человеком. Ноче коротко заржал и рванулся с места. Он пошел легкой ровной рысцой, и с каждым шагом крепла гармоническая связь между гладкими сильными телами человека и коня.

Встречный ветер относил назад спутанные пряди черных волос Луиса; мускулы его бронзовых ног и плеч отвечали на каждое движение коня, как хорошо смазанные пружины. Он без усилий сохранял равновесие, наслаждаясь ощущением ветра, бьющего в лицо, и пространств родной земли, проносящихся мимо.

Его ликующий смех далеко разносился над пыльными равнинами и холмами, изрезанными руслами давно пересохших ручьев: он смог повторить мальчишеский подвиг ловкости и безумной смелости, который когда-то составлял предмет его особой гордости, а теперь наполнял душу давно забытым восторгом.

Если бы лошади умели смеяться, то можно было бы с уверенностью сказать, что и чуткое животное под ногами Луиса тоже смеялось, когда они помчались быстрым галопом, оставляя за собой облако поднятого в воздух песка, в ту сторону, где на горизонте ширилась отливающая металлическим блеском полоса наступающей зари.

И даже когда окрыленный скачкой конь и смеющийся наездник летели через дикие бесплодные равнины, Луис не переставал строить в уме планы будущего процветания Орильи. Пустыня уже начала оживать. Скоро, через несколько недель, густая сочная трава покроет землю зеленым ковром. Тысячные стада заново закупленного скота будут выпущены на тучные пастбища, под надзор надежных вакеро. Орилья станет такой же, какой была в дни ее славы, и таким образом будет исполнено его обещание. Обещание, данное его отцу, дону Рамону, — обещание, данное мертвому. Теперь все это было возможно. Теперь, когда река потекла вновь.

Таковы были мысли, проносящиеся в голове смеющегося человека, стоящего на спине грохочущего копытами коня, в ранний предрассветный час.

Не смеющийся человек, а грохочущий копытами конь принял решение о том, что пора кончать забаву. Но человек инстинктом почуял — непроизвольное подрагивание мышц коня под обутыми в мокасины ногами заблаговременно подало наезднику эту весть, — что резвый игривый жеребец, надеясь застать человека врасплох, готовится к резкой остановке, чтобы тот кувырком слетел с его спины.