Солнце на моих ногах
Шрифт:
В Маминых книгах то же самое говорится про любовные истории.
Стоя перед зеркалом, она ощупывает свои зубы: прекрасная работа! Резец еще более настоящий, чем настоящий, и только Большая знает, что он фальшивый.
Если бы она была одна на свете, секреты лучше бы хранились.
– Алло?
– Я как-то странно себя чувствую. Видела по телевизору взрыв в Йемене? Все эти разбросанные куски тел, ноги, руки, все эти… ампутации…
– И что?
– Меня вырвало. Вот дерьмо! Вырвало из-за этого! Как думаешь, может, во мне какая-то дрянь завелась?
Большая часто чувствует себя
– Не знаю. Мне без разницы.
Все же это ее немного беспокоит. Неоказание помощи в опасности.
– Что? Ты же не хочешь сказать, что все еще злишься из-за своих опорок?
Если бы она прислушивалась к себе, то вообще перестала бы отвечать.
Чертова актиния.
Она взбивает подушки и закрывает глаза. Золото ее волос светится изнутри, озаряет прошлое – настоящий световой колодец.
На Маме платье в розовый горошек; наклонившись вперед, она ставит запеканку в духовку и напевает какую-то песенку, не зная слов, но все равно это красиво, вроде как зяблик с жевательной резинкой в клюве. Она босиком, без своих золотых босоножек, спящих в холле, чтобы не занашивать их, когда никто не видит. Большая за ее спиной умоляет, чтобы она дала их ей поносить. Мама смеется и отказывает; Большая дуется, но недолго, потому что Мама уже обнимает нас обеих, крепко прижимая к себе, по одной к каждой груди. Любимые мои, любимые мои крошки…
Она внезапно просыпается и, вздрогнув, смотрит на красные черточки, светящиеся на радиобудильнике. 5.06. В такое время уж точно нечего делать. Только Большая, наверное, старается вовсю, криво накладывает кислородную маску на покрытые герпесом губы очередного трупа.
Стиральная машина крутится. Идет дождь. Звонит телефон.
Ну и пускай звонит.
Сидя перед иллюминатором, как перед экраном, она смотрит на белую пену, бьющуюся о стекло. Время от времени различает какую-то часть одежды и забавляется, стараясь угадать, что это такое. Синяя кофточка, красные стринги, черный носок, бежевое платье. Это упражнение она называет про себя «Игра в портрет Артура Мартина Электролюкса». Она и прежде играла в такую же, но тогда это называлось «Игра в портрет Брандта». В то время все было гораздо проще, даже названия придуманных игр. Всякий раз, когда Мама обнаруживала, что ее дочь опять поглощена созерцанием стирки, она ласково ее журила:
– Детка, так ты испортишь себе глазки, придется потом очки носить.
Мама была права. Неважно: машина занимает целую треть ванной комнаты. Это ее любимый предмет обстановки.
В дверь стучат.
На пороге журналистка, светло-русая укладка и лимонно-желтый костюм. Запыхавшись из-за подъема на восьмой этаж, она цепляется за свой зонтик как за перила.
– Здравствуйте, я Мюриель Блок, рада знакомству.
Журналистка жизнерадостно протягивает руку. Маленькая не собирается ее пожимать; ей хотелось бы просто закрыть дверь.
– Могу я с вами поговорить? Мы делаем репортаж о вашей истории. Ну, не только о вашей, а вообще о детях, переживших такое…
Ах, вот как, были и другие? Сколько? Нет, скажите мне для сравнения. Так сколько?
Журналистка улыбается. Зубы у нее желтые, как и костюм, это немного портит ее безупречность.
– Пожалуйста, мадемуазель, я хочу всего лишь задать вам несколько вопросов. Это не займет много времени.
Маленькая бормочет:
– Мне нечего сказать.
– Нет, есть, есть! Вы согласитесь на съемку?
Откуда
ни возьмись из-за спины журналистки появляется оператор, а за ним длинный тип, вооруженный шестом с микрофоном в бараньей шкуре.– Уходите, мне нечего вам рассказать, совсем ничего, если бы вы знали, совсем нечего…
– Да ладно вам, мадемуазель, хватит ребячиться. Если хотите сохранить анонимность, мы сделаем размытым ваше лицо… Неужели после стольких лет вы не можете дать малюсенькое интервью? Сколько уже лет прошло? Восемнадцать?
Щупальца актинии щекочут ей горло; она захлопывает дверь. Журналистка настаивает, злится, торгуется, стоя на лестничной площадке. Маленькая зажимает уши руками и ждет, когда это кончится.
Это кончается.
Она медленно убирает руки с ушей, вглядывается в тишину. Только Гордон в клетке делает несколько ужимок, досадуя, что не стал знаменитым.
Она задается вопросом, не подвергается ли и ее сестра таким же домогательствам; они никогда с ней об этом не говорили. Хотя Большая явно намного интереснее.
– Алло?
– Ты не отвечала! Где ты была?!
– Нигде. Душ принимала.
– Кое-что происходит…
– Оставь меня в покое.
– Кое-что происходит, говорю! Что-то такое, о чем я не могу тебе сказать.
– Тогда зачем звонишь?
Маленькая слышит шмыганье в трубке, голос ее сестры осекается.
– Ты заболела, что ли?
Большая никогда не плачет.
– Ну да, точно. Заболела.
– И что с тобой такое?
Гудки.
На город опускается ночь, и Большая просыпается. Наверняка.
Маленькая не понимает ее слез, никогда не думала, что у сестры есть все необходимое для производства влаги.
Она не знает, что ей делать, думает в какой-то момент, не заглянуть ли к ней, на ее частную свалку, но нет, невозможно, это выше ее сил. Как только Большая поправится, она сама придет, вцепится в ее дверь, как колючий кустарник, и все снова пойдет своим чередом.
Она умывается. Чистит зубы. Выносит мусор. Дезинфицирует мусорное помойное ведро жавелевой водой.
Обложившись подушками, она ждет. Но Мама не придет, не сегодня ночью. Когда она закрывает глаза, вместо нее появляется только Малорукий, Алек Келански, который тоже ничего не говорил, только ругался, отчаянно поносил нянечек, словно больной синдромом Туретта [12] . Ей всегда тяжело и немного страшно думать о нем.
12
Генетически обусловленное расстройство нервной системы, которое иногда проявляется в беспричинном выкрикивании бранных слов и оскорблений.
Она заглатывает три таблетки снотворного.
По телевизору говорят: «Именно взаимоотношения с другими обусловили появление человечества».
Она проваливается в сон.
Малорукий исчезает.
На улицах людно, девушки разгуливают почти голышом в невероятных шортах и ковбойских сапогах, мальчишки вальсируют на скейтбордах, лихачат на велосипедах. На террасах кафе в пузатых детских колясочках спят толстые младенцы рядом со щебечущими женщинами, у которых круглые животы, похожие на многочисленные глаза гигантского паука.