Солнце самоубийц

Стоят они втроем у парапета, в счастливой забытости над погружающейся в фиолетовые сумерки Флоренцией, и в этом безмолвии, в этом покое только рассказ Майза о стране фиордов сеет неуют, любопытство и тревогу.

Там, в забвенной глуши скандинавских лесов, в гамсуновской сумрачной оторванности от суеты городов, Майз, в поисках Иосифа, временами ощущает, что и сам выпал из времени, и стоит ему поменять одежду — не то, что никто его не узнает, сам к себе начнет относиться как к иному существу: дело в том, что Иосиф перед отъездом купил себе брюки и рубахи, которые мать не видела и не могла бы узнать, если бы они даже нашлись.

Спускался Майз к рыбакам. На ночном берегу, у костра, под северными звездами, агент норвежского сыска показывает им фото, спрашивает, не выходил ли с ними в море этот парень, не утонул ли. Рыбаки качают головами, в сердце Майза вспыхивает мгновенная надежда: не понимая норвежского, думает, что кивают утвердительно; но агент разводит руками, вместе с рыбаками погружается в какое-то оцепенение, выпивая горькую, тихо напевая с ними какие-то странные песни, похожие на пение сирен или волн под ветром, предвещающим шторм. Глядит на них Майз со стороны, засыпает, просыпается, не понимая, где он, кто они, эти серые живые валуны, гамсуновские тролли, что он тут делает среди них.

Иосифа ищет Интерпол, его портрет публикуют норвежские газеты, о нем передают по голландскому телевидению. В результате объявляется норвежец, хозяин лесопилки, который подвозил тремпом Иосифа по горной дороге. Огромный, как медведь, добрый, как домашний пес, этот норвежец возит Майза по дорогам, забираясь по собственной инициативе в самые глухие дебри, где дорога внезапно обрывается, словно бы устав и потеряв интерес куда-то вести, и дальше тьма, бурелом, хаос. Медведь этот обладает удивительной способностью в совершенно неожиданных местах обнаруживать настоящих лесных красавиц. Майз бы их и не заметил, до того они мимикрируют среди окружающей природы своими одеждами, белыми косами и голубыми глазами. На медведя же идут косяком, улыбаются, аукают, он им что-то бормочет на ухо, обнимает, и они исчезают столь же внезапно, как и появляются.

На Бергенском вокзале аукцион: выставлены все вещи, хранившиеся в камере хранения и не вытребованные владельцами более полугода. Обнаруживается чемодан Иосифа, высланный им из Осло в Берген, а в нем — шерстяной свитер, вельветовые брюки, шорты, майки, сандалии. Вероятно, с собой Иосиф взял только рюкзак.

Майзу переводят рассказ, опубликованный в норвежской газете: молодой француз, арестованный, подумать только, в Питере, рассказывает о том, что сидел в камере с парнем из Норвегии. Внезапно Майз понимает, что тут ведь рукой подать, через Финляндию, в тех же медиумических белых ночах обретается Питер, это сводит Майза с ума, но, пробудившись от летаргического сна, выпутываясь из ласковых сетей гибельного северного очарования, он мчится во Францию, находит парня, показывает фото: нет, говорит парень, то был другой.

Летом шестьдесят шестого, три с половиной года назад, в Норвегию едут двоюродный брат Иосифа, дядя, брат отца, сама тетя, Майз. Медведь дает в их распоряжение машину. Они ведут настоящее прочесывание местности. Фото Иосифа разглядывают в мотелях, гостиничках, кемпингах, барах, кафе, на вокзалах, в больницах. С тех пор, оказавшись в неизвестном уголке с незнакомыми лицами, Майз инстинктивно тянется в карман за фото.

Разве это не пример для психоанализа: поиски человека, ставшие второй натурой?

Время от времени Майз перебрасывается с Маргалит несколькими словами; двое мужчин, намного старше ее, ощущают, не желая этого, полную от нее зависимость, принимая эту зависимость с плохо скрываемым смешанным чувством неудовольствия и благодарности. С утра она почти не раскрывала рта, но все, что совершается в этом нескончаемом дне, касается ее, заверчивается вокруг нее, существует ею.

Ее молчаливое присутствие в дважды временной среде этого дня — среде эмигрантов, едущих в автобусе, где они продолжают жить напоказ, выражая свои чувства штампованными фразами, заставляет их все время оглядываться на нее в некоторой тревоге: несомненно, она понимает их условные жесты, умолчания, переглядывания, их игру вокруг Майза на кратковременных остановках с беганьем в туалет, когда они назойливо ищут с ним общения, чуть ли не со слезами на глазах каясь перед ним, оправдываясь, объясняя, почему не едут в Израиль, тут же, за его спиной пересмеиваются, как хитрые школяры, укравшие у него шапку и перебрасывающие ее у него за спиной, при этом с преувеличенным восторгом подыгрывая ему, когда он, забывшись на миг, начинает вспоминать об Иерусалиме. Она-то видит насквозь их наглую беспомощность, их странные одежды, продиктованные условиями жизни на чемоданах и однообразием взятых предметов: дубленки и шубы поверх спортивных костюмов, безвкусную смесь рубах, юбок, брюк, туфель различных иностранных фирм, жажду торопливого приобщения к западному образу жизни.

Чувство истинной расположенности к ним, написанное на ее лице, воспринимается ими как высокомерие, которое они принимают даже с некоторой радостной готовностью, в музеях и общественных местах держась от нее на расстоянии и лишь изредка перебрасываясь с ней фразами на английском.

Отношения ее с Майзом Кону неясны, но после той ночи, когда он рисовал ее спящей в постели, Кон старается демонстрировать по отношению к ней подчеркнуто вежливое равнодушие, злясь, что это видно невооруженным глазом.

Майз переводит.

Флоренция, говорит Маргалит, подобна благой вести: сваливается на тебя внезапно и ты не знаешь, за что это тебе.

О, эта жажда благой вести, говорит Майз: когда впервые забеспокоились об Иосифе, в Израиле была забастовка почты, Майз и тетка переворошили горы писем в почтовом отделении, надеясь на благую весть: жажда ее мистична, и тетка начинает встречаться и переписываться с гадалками, предсказательницами будущего; одна из них, живущая в Лондоне, просит прислать открытку Иосифа, затем отсылает ее обратно, и тетка на миг, в безумной жажде благой вести, думает, что это открытка от сына, наконец-то подавшего о себе весточку.

Кстати, Маргалит, — и тут Майз понижает голос, будто она может понять что-то на чуждом ей языке, — кстати, Маргалит не случайно проговаривается о благой вести и при этом глаза ее тревожно и чересчур восторженно блестят: мистика израильской почты привела ее к нервному срыву, к приступу депрессии — через две недели после гибели любимого ею человека, который со всеми воинскими почестями был похоронен, от него пришло письмо, написанное за несколько часов до смерти; две недели для израильской почты даже в дни войны случай беспрецедентный.

Мистика же севера, безмолвной и чарующей скандинавской глуши, завлекающей душу человеческую желанием раствориться, исчезнуть, стать частью этого смертельного очарования, тетке не понятна, несмотря на долгие разъяснения Майза, несмотря на то, что год назад она вместе с родителями Маргалит и Майзом сама приехала в Норвегию, имея рекомендательное письмо от Якоба Якоба к одному офицеру, в свое время служившему в войсках ООН в Израиле, с просьбой помочь в поисках. При его содействии выделили спасательную группу «Красного креста», поисковых собак; с ними шли местные крестьяне, знающие каждую скалу в округе, каждую щель в лесу.

Все зря.

Не понимаю, говорила тетка, отирая тихие слезы, такая красивая и спокойная долина, такие сонные леса, такой прекрасный климат: просто невозможно себе представить такую необъяснимую катастрофу в таком покойном окружении.

Ну, что еще, вздыхает Майз, глядя на входящую в полную силу флорентийскую ночь, ежась от порыва холодного ветра, разметавшего волосы Маргалит, ну, что еще: Иосифу продолжают прибывать из армии повестки, на военные сборы в случае, если он вернулся из-за границы, медведь внезапно умер от инфаркта, и сын его, продолжающий дело отца, не прервал пере писку с матерью Иосифа и все повторяет: отец до последних дней был уверен, что Иосиф жив; тетка получила письмо от знакомой израильтянки, работающей в Париже: она, якобы, встретила человека, который видел Иосифа. Майз едет в Париж, чтобы увидеться с этим человеком. Знает Майз, что это очередной блеф, но ведает один Бог.