Солнце слепых
Шрифт:
Проводив Катю домой, Федор не стал заходить к ней, сел на трамвай и добрался до дома. Ему было очень тяжело. Лед был уже не просто справа, где он у него был всю жизнь, льдом обложило ему всю грудь и спину, отдавало в ноги и в голову, и всего знобило. Он прилег на диван, укрылся одеялом и тут же уснул.
Проснулся он от звонка. Была полночь.
– Дедуля, это я? Не спишь еще?
– Нет, - ответил Дрейк.
– Телевизор смотрю.
Он нажал на кнопку пульта. Телевизор взревел боевиком.
Маша рассмеялась в далекой Москве. Дрейк выключил телевизор и вздохнул. Хорошо, не жмет грудь.
– Как ты там?
– спросил он.
– Все так же! Ну, пока. Завтра вернусь. Вечерним.
– Мы вечером с Екатериной Александровной идем на концерт.
– Деду-уля!
Катя позвонила сама, и они договорились встретиться в летнем кафе рядом с концертным залом. Она была пунктуальна и пришла всего на пять минут позже условленного времени. Они посидели за мороженым, перекинулись незначащими словами, которые старались наполнить чем-то более содержательным, чем они в принципе могли быть, и зашли в зал.
– Красивый зал. А почему столько светильников над сценой?
– спросил Дрейк.
– Чтобы музыкантам было лучше читать ноты, - ответила Катя.
– Они разве пришли сюда читать?
– Я без концертов уже и жить не могу, - заявила, укоризненно взглянув на Федора, Катя.
– Во втором отделении будет знаменитый скрипач.
Давненько же я не был на концерте, подумал Дрейк, лет двадцать, наверное. И ничего, жив.
У дирижера были такие руки и такие движения, что готовь он на кухне блюда, их не стал бы есть. Почему он вызывает во мне неприязнь, ломал голову Дрейк. Вроде всем нормальный мужик. А-а... он похож на Туманова...
С трудом Дрейк отмахнулся от навязчивых мыслей, признаться, удививших его, и прислушался к музыке. Во всяком случае, он попытался соорудить на своей физиономии то внимание и почтительность, которые усмотрел у слушателей по бокам от него. Катя, как ни странно, тоже не слушала.
Оркестранты упругими смычками извлекали из женского по своей сути и даже внешнему подобию естества скрипок, альтов, виолончелей, контрабасов нескончаемую мелодию страсти. А в трубах духовых инструментов, через которые легкие музыкантов гоняли один лишь воздух, эта неудовлетворенная страсть выла, рыдала и неистово клокотала. Тарелки и барабаны бились в безумном отчаянии вечного одиночества. Звуки стонали и безумствовали, воссоздавая вакханалию, распятую на нотном стане, царившую в душе композитора и терзавшую его плоть. Дирижер напоминал пастуха над взбесившимся стадом. Музыка кончилась резко. Аплодисменты зала показались тихими. В них была какая-то настороженность.
– Следующую вещь я не знаю, - шепотом произнесла Катя.
– Я тоже, - кивнул Федор.
Следующая мелодия, восточная, местами напоминала струящийся шелк, местами халву, местами несущийся к горизонту ветер, но цельной картины одиночества песка, смешанной с гордыней верблюда, не получалось. Не получалось и зноя пустыни с томлением наложницы, ждущей под опахалом своего повелителя. Получались картинки с витрины универмага восточных товаров или бюро путешествий. Получалось не очарование Востока, а разочарование. Дирижер вел послушное стадо музыкантов к финалу. Следом плелись и слушатели. До конца пришлось слушать еще минут двадцать. В Дрейке росло раздражение. Закончили, наконец. С воодушевлением, но жидко, похлопали. Дирижер пожал руку первой скрипке. Оркестр побрел к выходу. Скрипач и скрипачка о чем-то спорили на ходу. «Если для них предмет спора важнее музыки, то почему я жду почтения к музыке от себя?»
В перерыве Дрейк с Катей перекинулись парой слов и в своем молчании не заметили, как пролетел перерыв.
– Ты смотри, быстро как, - сказала Катя.
– Интересно, что он исполнит в конце?
«Неужели еще слушать целый час?» - подумал Дрейк. Он уже жалел, что позволил Кате увлечь себя на концерт. Она тоже не очень-то сегодня веселая. Но когда на сцену вышел скрипач, все вдруг сразу изменилось. Он повел за собой не только музыкантов и слушателей, не только дирижера, но и сам концерт. У Кати поднялась голова, заблестели глаза. Не только Дрейк, а и очень многие слушатели впервые увидели музыканта, который больше музыки. Не в сравнении с композитором, а в
сравнении с той ролью, которая была ему композитором отпущена. Он не вмещался в рамки музыкального канона, он был шире, он был выше их. Казалось, музыка причиняет ему невыразимые страдания, она со струн скрипки скользила по его лицу, рукам, всей фигуре, а уж потом взлетала вверх. Мелодия источалась не из-под смычка, мелодия источалась из него самого, как паутина из паука. И даже если она рвалась, если даже вступал оркестр, она незримо присутствовала в зале, она серебрилась, клейкая, волшебная и губительная. Казалось, смычком водит сам дьявол. Вернее, он играет самим скрипачом. Если бы Дрейк встречал раньше Паганини, скорее всего, он узнал бы в нем его. И при всем своем нечеловеческом мастерстве скрипач избежал искушения украсить мелодию каким-нибудь изыском или финтифлюшкой. Он тянул свою мелодию так, как можно тянуть свою жизнь, срываясь в пропасть.Дрейк физически ощутил, как его душа разделилась пополам, и одна половина переполнилась восторгом, а вторая пустотой. Он ощутил также, что в первой половине пребывает скрипач, а во второй он сам. Он гений, подумал с тоской Дрейк и посмотрел на Катю. Ее переполняли такие же чувства. Сейчас кончится концерт, мы выйдем на улицу, продолжал думать Дрейк, обе половины моей души сольются, и там, где был только я и одна пустота, будет его гений и восторг.
– Как?
– спросила Катя и смахнула платочком слезинку с глаз.
Дрейк одобрительно покивал головой, кивнув на скрипача. Ему перехватило горло и не хотелось уходить из зала.
– Я давно хотела его послушать. А вот довелось первый раз, - сказала Катя.
– Он сейчас больше концертирует за границей... Федя, а не пойти ли нам ко мне?
– Поздно, Катя.
– Тебе что, завтра на работу?
– спросила она.
– «Поздно»! Поздно, когда идти некуда.
Дрейк вынужден был согласиться с ее доводами, и они поехали к Кате на проспект Вознесенского. Вот уж верно так верно: в прошлое вернуться никогда не поздно! Странно, что через столько лет их дороги вновь пересеклись. Он позвонил от Кати домой. Маша еще не приехала. Только положил трубку, раздался звонок.
– Это я, деданчик! Ты звонил? Я дверь открывала, звонок был. Только что зашла. За тобой заехать? Когда?
Дрейк взглянул на Катю. Та расставляла на столе чайные пары.
– Через часок, Маша. Спать не будешь?
– Что ты! Какое спать! У меня дел до утра. Заеду!
– Федя, я давно хотела спросить тебя...
– Давно?
– усмехнулся Дрейк.
– Полвека назад?
– Я серьезно. У тебя в жизни была неразделенная любовь?
– С чего ты взяла?
– Варенье вот попробуй, айвовое, с того года еще, но аромат! Когда у мужчины неладно с первой любовью, неладно потом всю жизнь. Извини, если что.
– Этот вопрос ты лучше Тургеневу задай.
Неужели он все тот же, подумала она и неожиданно для самой себя спросила:
– Неужели ты всю жизнь так и прожил в своих... фантазиях?
– А что тут такого?
– ответил Дрейк.
– Ты вот захотела стать актрисой - и стала. И прожила ею всю свою жизнь. Ну там за вычетом какого-то пустяка.
– Ты жесток...
Федор пропустил ее реплику мимо ушей.
– Да и не только, и не столько свою прожила, а... сколько их у тебя было? этих? ролей? двадцать семь?.. тридцать семь? Да хоть сто тридцать семь чьих-то фантазий. И они были для тебя важнее твоей собственной жизни. И жизни тех, кто был рядом с тобой. Разве не так? Чего ж ты теперь сетуешь? На тридцать семь отшлифованных тобой жизней?
– Я сетую?
– возмутилась Катя.
– С чего ты взял? Я его спросила: неужели ты прожил всю свою жизнь в своих дурацких фантазиях - а он меня же и упрекает!
– Кого его? Оттого и спросила, - усмехнулся Дрейк, - что сама запуталась в чужих фантазиях. Чужие страсти - они всегда чужие. От них одна сажа на душе, и та как камень. Пигмалион - шиворот-навыворот. Ладно, не будем об этом. Свои не изменишь, а чужие и подавно.
Катя не смогла удержать слезинку из левого глаза - он у нее всегда был слаб. «Надо же, не могу сдержать себя. Это правильно, что я ушла из театра», - подумала она.