Солнце в рукаве

– Ты радуйся, что избавилась от него так рано.

– Кто от кого еще избавился, – покачала головой Надя.

– Ты молодая, сильная и способна еще сто раз восстать из пепла.

Звучало это поэтично и даже почти вдохновляюще, но Надя не была уверена, что она способна восстать из пепла и единожды.

Однажды приехал Борис.

Это был единственный раз, когда они встретились на чьей-то личной территории, и Надя немного нервничала, что (как ей самой казалось) было хорошим знаком. Если она способна нервничать из-за мужчины, значит, ее душа не выжжена. Значит, возможно, она и правда птица Феникс.

Борис привез виноградный сок и старомодные пирожные – помнил, что Надя любила именно такие. Они сидели на полу, на подушках, пили чай из восточных пиал, и Борис пытался ее рассмешить, а Надя пыталась сделать вид, что смеется искренне. Получалось плохо.

– Мне кажется, мы знакомы всю жизнь, – сказал вдруг Борис. Ни с того ни с сего, чуть ли не прервав на середине собственную фразу.

Он качнулся в сторону Нади. В какой-то момент ей показалось, что он собирается ее поцеловать, и словно невидимая пружина сжалась внутри. Надя тоже немного подалась вперед, чуть прикрыла глаза ненакрашенными белесыми ресницами, задержала дыхание, как спортсмен перед прыжком с десятиметровой вышки.

Но он почему-то отстранился и сказал:

– Ладно. Расскажи мне.

– Что? – Вернуться в реальность было трудно. Ее как будто разбудили среди ночи и заставили доказывать сложную теорему.

– Как обычно. Что хочешь. Расскажи мне о своей маме. О своей бабушке. О своем муже.

– Нет, только не о нем, – поморщилась Надя. Волшебная медовая сладость растаяла, как утренний туман.

– Я же говорю, о чем хочешь. Это тебе поможет. Расслабит тебя. Давай, я точно знаю.

– Ну… Могу рассказать о моем первом красивом платье, – неуверенно улыбнулась Надя.

– Пойдет, – подмигнул Борис.

Наде было пятнадцать. Она посмотрела документальный фильм о Софи Лорен – оказывается, для конкурса красоты, на котором ее заметили, Софи сшила платье из старых тюлевых штор.

Надя нашла в бабушкином шкафу пестрые дачные занавески, которые та привезла в Москву постирать позапрошлым летом, да так о них и забыла. Несколько минут хмуро рассматривала легкую ткань – из этого получилось бы отличное платье в стиле пятидесятых. А если еще купить в свадебном магазине дешевый синтетический подъюбник, эффект будет полным.

Надя представила, как она появляется на пороге школы, в огромных темных очках, с ниткой жемчуга на шее и с челкой, как у Одри Хэпберн, а вокруг ее коленей кружится разноцветная юбка.

И плевать, что нет у нее ни огромных очков, ни изящества и оленьих глаз Хэпберн.

Только вот что скажет бабушка. Она ревностно относится к своим тряпочкам, ничего никогда не выбрасывает, даже старые трусы. «Все когда-нибудь пригодится, – любит ворчать она, распарывая по шву какие-нибудь ветхие хлопковые кальсоны. – Из этого получится хорошая тряпка для пыли».

На одной чаше весов – Софи Лорен и Одри Хэпберн в жемчужных бусах. Они укоризненно улыбаются – неужели ты упустишь возможность сыграть на нашем поле из-за мещанского бабушкиного страха, что однажды из магазинов пропадут все готовые половые тряпки, и вот тогда настанет звездный час всех этих парашютообразных трусов, которые аккуратно лежат в специальном ящичке? На другой чаше – искаженное от злости бабушкино лицо. И приговор, к которому никак не можешь привыкнуть, хотя каждый день тебе выплевывают его в лицо. Никчемная, никчемная, никчемная тупица.

Софи и Одри выиграли. Задыхаясь от собственной смелости, Надя раскроила шторы. Она работала быстро и вдохновенно. Швейная машинка уютно стрекотала, управляемая ее ловкими руками. Через несколько часов платье было готово, и оно получилось даже лучше, чем Надя могла надеяться.

Она включила музыкальный телеканал, накрасила губы и танцевала, подражая голливудским дивам.

Надя была Одри Хэпберн минут сорок пять, после чего домой вернулась бабушка. И застала ее, счастливую, румяную и танцующую. Сначала она даже не поняла, в чем соль праздника непослушания, и отругала Надю за беспечность и веселый пофигизм. Слово «пофигизм» вошло в моду в девяностых, и бабушка его почему-то полюбила. Ей казалось, что оно отражает Надину суть. Бабушка выключила музыку и принялась привычно нудеть, что скоро экзамены, надо их сдать хотя бы на четыре, – может, Наде удастся вызвать жалость в экзаменаторах, ведь она так никчемна и тупа, только вот жалость на фоне нулевых знаний не имеет смысла. А если она выучит хоть что-то… То есть ежу понятно, что в хороший институт она все равно не поступит, и надо было идти после девятого класса в медицинское училище. Тогда у нее был бы шанс устроиться санитаркой в коммерческую клинику, а в перспективе выйти замуж за пациента. Конечно, старика, потому что молодые приличные мужчины на санитарках не женятся. Но старик все же лучше, чем ничего. А теперь шанс упущен. Гипотетический старик женится на другой санитарке, счастливой, а Надя так и сдохнет в одиночестве, да еще и без профессии, которая всегда принесла бы ей кусок хлеба.

Надя слушала, почти не обижаясь. За три года она почти привыкла к бабушкиным монологам о ее, Надиной, ничтожности. Вера Андреевна как будто бы читала заунывный рэп единственному благодарному слушателю.

Так она говорила, говорила и вдруг умолкла на полуслове – заметила юбку. Вернее, заметила свои бывшие шторы в новой Надиной юбке.

– Это… что?

Надя принялась объяснять – суетливо, в заискивающей интонации. Она чувствовала себя жалкой, потому что точно уже по выражению бабушкиного лица знала наверняка, что объяснения не помогут. Так и получилось. Бабушка выслушала, а потом спокойно сказала:

– Ты должна это распороть. Немедленно.

– Но… Куски будут слишком маленькими. Шторы все равно нельзя вернуть, – попробовала спорить Надя.

– Это уже мои проблемы. Не думала, что ты еще и воровка.

– Да эти шторы пылились в твоем шкафу три года! И еще столько же пропылились бы! – не выдержала Надя. – А мне нечего носить. И еще… Мне эта юбка для учебы нужна.

– Для чего? – прищурилась бабушка.

– Я буду поступать в текстильный институт. Я люблю шить. Хочу этим заниматься.

– Ну-ну, – криво усмехнулась бабушка. – Посмотрим, как ты туда поступишь. Максимум, на что ты способна, – продавать одежду, а не создавать ее.

И ведь как в воду бабушка глядела. Но, разумеется, тогда, почти двадцать лет назад, Надя не могла об этом знать.

– В общем, ты знаешь, где лежат ножницы. Ты должна распороть свое безвкусное платье и вернуть то, что не тебе принадлежит. Мою ткань.

Надя не посмела возразить. Глотая слезы, она осторожно распарывала швы.

Когда все было готово, бабушка удовлетворенно кивнула, а потом аккуратно сложила ткань в пакет.

– Вот. Когда пойдешь завтра в школу, занеси с утра на помойку. Не думаю, что из этих обрезков получится что-то приличное.

Надя сидела у кровати умирающей бабушки, пила черничный компот и читала Ирвина Ялома. В семьдесят пять лет он написал книгу о смерти – о том, как не отрицать ее и не бояться. А бабушка уже две недели не разговаривала ни с кем. Она по-прежнему отказывалась от сиделки – как только об этом заходила речь, сдвигала брови и складывала пальцы в узловатую артритную фигу. Ходить ей становилось все труднее. Путь до туалета занимал пятнадцать минут. Она шла вперед, и у нее было выражение лица альпиниста, покоряющего Эверест. Упрямая воля к победе. Только альпиниста ждали впереди ослепительные вершины, завораживающие пропасти да бьющая в глаза небесная синева. А бабушку – старенький унитаз, польская кафельная плитка и выматывающий обратный путь.