Солнцепёк

– А почему она тебе показалась лучше других? Что в ней особенного?

– По-настоящему все, по-честному, – говорю, – всему веришь. Все как в жизни. Не приглажено, не примазано… Морщины, взгляд, борода. Даже запах, и тот ощущается.

– Запах? Какой еще запах? – модник с удивлением уставился на меня.

– Запах, – говорю, – моего деда. Этот человек на моего деда походит здорово. Я когда на фотографию эту гляжу, деда своего вспоминаю и запах его чувствую, с табачной горчинкой.

– А если на те снимки смотришь? – он кивнул в сторону боковой стены.

– А когда на эти фотографии смотрю – ничего не понимаю. Злость меня на этих людей разбирать начинает. Что они все такие придурки. Перед объективом ломаются и ведут похабно себя. Не стыдно им? А если их родные увидят? К примеру, их мамы и папы? Или их дети? Как они им объяснят такое вот свое поведение?

– Ясно, – улыбнулся фотограф. Он помолчал несколько секунд, потом добавил: – Ну ты, брат, даешь. Спасибо за критику… К твоему сведению, на снимке мой отец. Я его два месяца назад фотографировал. Он в пригороде живет, держит коз и пишет пейзажи. Тридцать лет в госпитале для ветеранов хирургом отработал, а теперь перебрался в деревню. Ладно, пошли работать. Меня Виктором Ильичем зовут, – напомнил он, – ты, кажется, в прошлый раз мое имя мимо ушей пропустил.

Он повернулся и неспешно пошел к треноге, к которой уже успел прикрутить камеру. Я наблюдал, как он возится, подстраивая по высоте ножки, и подумал про себя, что, в сущности, не такой уж он и модник, этот Виктор Ильич, и вовсе даже не пижон. Пижоны – они другие. Мне они много раз попадались. Тем более у него отец вон какой, с дедом моим точно два родных брата. И гордится он им не меньше, чем я своим дедом горжусь.

Студию я покинул минут через двадцать. Виктор Ильич все быстро отщелкал. Никаких заумных вещей он не выдумывал. Перед съемкой посоветовал мне думать о чем-нибудь радостном, мол, тогда все получится. Он дал мне твердое обещание, что постарается, чтобы снимки вышли не хуже той фотографии, на которой его отец был заснят. Я его не просил, он сам слово дал. Когда я уходил, Виктор Ильич протянул мне на прощание руку. Крепкая у него рука оказалась. Наверное, у его отца точно такая же. А на себя я был всерьез раздосадован за то, что посчитал поначалу Виктора Ильича хлыщем. Мне подумалось, что если бы я попросил его разрешить Сереге поприсутствовать в студии, он бы ни за что нам не отказал, не такой у него характер.

Выйдя из студии, я спустился на третий этаж, проследовал мимо вахты и, приоткрыв дверь на треть, кошкой проскользнул в мамину аудиторию. Серега сидел на последнем ряду за тем же столом, за которым устроился еще при моем уходе. Стараясь ступать неслышно, я добрался до конца кабинета, плюхнулся на стул возле Олеси и, вертя головой, осмотрелся. Впереди нас было несколько свободных рядов и только потом, начиная примерно от середины, сидели человек пятнадцать посетителей маминых курсов – серьезные тетки и дядьки. Наверное, все сплошь работают в каких-нибудь богатых конторах и модных офисах, подумал я.

– Ну как? – спросил Олеся, имея в виду съемки.

– Да никак, – говорю, чтобы Серега больно-то не расстраивался, – скукота смертная… А тут чего? Может, пойдем? – пихнул я Серегу.

– Подожди, – придержал он меня, – тут, Наглый, потеха, прямо спектакль. Я чуть от смеха не лопнул. Еле-еле сдержался. Только из уважения к твоей матери вытерпел… Я ее уважаю, Наглый, а она ко мне почему-то относится с подозрением, – с неожиданной грустью закончил Олеся.

– Какой спектакль? – не понял я.

Я умышленно последнюю Серегину фразу пропустил мимо ушей, потому что мне нечего было сказать. Прав он был, и все. И если начистоту говорить – стыдно мне за своих родителей перед Серегой сделалось, ничего здесь не попишешь.

– Слушай, что говорить будут, и догадаешься. Одна группа уже откривлялась, – Олеся перекосил рот в усмешке, – сейчас вторая выперлась. Гляди и все поймешь.

Конец ознакомительного фрагмента.