Солнечная ночь

— Кому же он угрожает, сынок? Что говорит радио? — спросила мать.

— Нам, тетя Анико, нам!

— А ты что, но войне соскучился? Не надоели тебе очереди за хлебом и керосином? — спросил я и отпил чай.

— К черту! Пропади все пропадом! — воскликнул Гурам.

— Это почему же?

— Потому, товарищ Барамидзе, что устал я! Устал от вечной нервотрепки, от хлопанья ушами на экзаменах, от постоянного страха потерять стипендию! Опротивела вечная дрожь в коленках! Надоело выпрашивать несчастную тройку! Хватит! Статистики мне не сдать -это совершенно ясно. Так пусть начнется поскорей! Хоть будет на кого свалить беду — на Черчилля!.. Подумать только, от отца родного покоя нет!

— А что отец?

— Издевается! «Я сам, — говорит, — во всем виноват. Следовало, — говорит, — отдать тебя в школу для дефективных, ходил бы ты сейчас с золотой медалью».

— Неужели? — усомнился я.

— Смейся, смейся, а там, брат, не учение — лафа! Идет, скажем, экзамен. Па стене вывешены разные рисунки: яблоко, груша, персик. Выходишь отвечать, тебя спрашивают: «Ну-ка, Барамидзе, подумай хорошенько, не торопись, что это такое?» — и показывают на яблоко. Ты всматриваешься в рисунок и отвечаешь: «Яблоко, уважаемый учитель!» — «Молодец, молодец!» — радуется учитель и ставит тебе пятерку. Если яблоко назовешь грушей — получишь четверку, скажешь «персик» — выставят тройку.

— А если сказать «компот»?

— Ну, с компотом — прямо в аспирантуру!

— Когда же ставят двойку? — засмеялся я.

— Это когда яблоко называют трамваем.

— В таком случае, сынок, ты действительно получил бы золотую медаль! — утешила мать Гурама.

Все засмеялись. Быстро покончив с чаем, мы собрались уходить. Я взял конспекты.

— Скоро вернетесь? — спросила мать.

— Сегодня будем заниматься до утра! — ответил Гурам.

Сбежав вниз по лестнице, мы сели в пятый номер трамвая, доехали — разумеется, без билета — до Крытого рынка, там пересели в десятый номер, и — тоже без билета. А сойдя с десятого номера трамвая, мы уже пешком двинулись вверх по Лоткииской горе — туда,где пока еще была весна, где стоял знакомый домик со злым петухом и доброй собачкой в небольшом тенистом дворике и где жила хорошая, очень хорошая девочка Гулико.

Гулико — наша однокурсница. Спасаясь от городского зноя, я и Гурам занимаемся у нее.

Во дворе Гулико прохладно, и, кроме того, нам просто приятно ее общество. Комитет комсомола поручил Гулико следить за правильной балансировкой двоек и троек в наших зачетных книжках, и до сих пор она кое-как справлялась с поручением. Но в последнее время дело осложнилось: удельный вес двоек в нашем учебном балансе резко увеличился. О том, что к вершинам науки ведет не широкая столбовая дорога, а узкая каменистая тропа, нам с Гурамом было хорошо известно еще с первого курса, поэтому мы честно и добросовестно старались не пропустить ни одного слова из того, о чем сейчас Гулико рассказывала нам. А рассказывала она о восстании матросов на броненосце «Потемкин». При этом описание горячего флотского борща со злополучными червями, после которого, собственно, и началось восстание, получилось столь живым и натуральным, что у меня потекли слюнки.

Гулико листает конспект и временами поглядывает на нас, проверяя степень нашего прилежания. Гурам сидит за круглым столиком, положив щеку на локоть и прикрыв глаза, — не поймешь, слушает он или дремлет. Я сижу под алычой, прислонившись спиной к ее прохладному стволу, и не свожу глаз с красивой головки Гулико. Косые лучи солнца играют в ее золотистых локонах, и кажется, что вот-вот волосы вспыхнут алым пламенем.

— Гулико! — вдруг вырывается у меня.

— Ну? — спрашивает она, не поднимая головы.

— Ничего.

— А все же?

— Пересядь, иначе волосы загорятся!

— Очень смешно! — говорит Гулико.

Гурам, словно ленивый кот, нехотя приоткрыл один глаз, потом извлек из кармана папироску и жестом попросил у меня спички. Я глазами показал на голову Гулико. Гурам медленно встал, подошел к Гулико, приложил папироску к ее огненным волосам и сильно затянулся.

— Не зажигается! — сказал Гурам, пожимая плечами.

— Хватит вам дурака валять! — рассердилась Гулико. — Не хотите заниматься — черт с вами! Я этот конспект знаю наизусть!

— Добрая наша, хорошая, красивая, умная Гулико, хватит нам просвещаться, пойдем погуляем! — взмолился Гурам.

— И ты так думаешь? — спросила меня Гулико.

— Давно уже, повелительница, да не смел признаться! — склонил я голову.

Гулико улыбнулась и закрыла тетрадь.

— Мама! — позвала она.

— Что, доченька? — выглянула в окно тетя Тамара.

— Мама, мальчики уходят. Я провожу их. Если задержусь, не беспокойся.

— Иди, дочка. А как с вашим конспектом? Неужто все выучили?

— Задайте любой вопрос! — напыжился Гурам.

— Скажешь тоже! Много я понимаю в ваших конспектах!

— Нехорошо, нехорошо, девушка. Осенью придете на повторный экзамен! —сказал наставительно Гурам.

Тетя Тамара улыбнулась.

— Мы пошли, мама!

С верхней площадки фуникулера ночной Тбилиси похож на опрокинутое, усеянное звездами небо. Все знакомые звезды и созвездия — там, внизу, под вами. Вот Большая и Малая Медведицы, вот Волопас, Весы, Водолей. Вот разлитое легким туманом, словно Млечный Путь, мерцание далеких огней. То и дело вспыхивают и гаснут, подобно кометам, автомобильные фары. Сам фуникулер похож на несущуюся в космосе нашу планету: всюду, куда ни кинешь взгляд, чернеет небо, сверкают мириады звезд. И кажется человеку, что не земля — он сам, сгусток живой, дышащей, мыслящей, мечтающей жизни, несется в неизведанные дали бескрайней вселенной, в вечном, бесконечном поиске радости, счастья, красоты, любви...

Я не знаю, о чем думает Гулико. Она стоит у края площадки, облокотившись о перила, и смотрит вниз, на Тбилиси. Мне безразлично, о чем думает Гурам, но Гулико... Мне хочется, чтобы она думала о том же, о чем и я. Боже мой, сколько раз я спрашивал ее об этом в надежде услышать желанный ответ!

Увы, мысли ее всегда оказывались далекими от моих. Вот теперь я думаю: если б Гурам вдруг вздумал уйти... «Останься», — скажет Гулико. Гурам все же уйдет. Тогда Гулико тоже захочет уйти. Я попрошу ее остаться. Она согласится... Тогда я скажу ей все! Скажу, что вот уже два года я люблю ее, что все время думаю о ней, что ома может не любить меня — для меня это ничего не значит... Но нет, я знаю, Гулико любит меня... Я думаю...

— Я пошел! — сказал вдруг Гурам и вздохнул. — Утром рано вставать, опять за керосином нужно идти...

— Погоди немного, вместе пойдем, — сказал я.

— Не могу.

— Не можешь — уходи. Мы останемся. Правда, Темо?

— Конечно! Какой смысл сейчас спускаться в город? Земля горит!

— Ладно. Я пошел. Пока!

— Пока.

— Утром зайдешь?

— Ладно.

Гурам ушел.

Я смотрю па Гулико, она — на Тбилиси. Я думаю о Гулико. О чем думает она? Спросить?

— Темо!

— Что, Гулико?

— О чем ты думаешь?

От неожиданности я растерялся:

— Ни о чем... О чем мне думать?.. А ты?

— Я? Я думаю о тебе, — сказала Гулико и улыбнулась.

— Вот сейчас, в эту минуту?

— Вот сейчас, в эту минуту!

— А еще о чем? — спросил я с замиранием сердца.

— Еще о себе.

— Еще?

— Больше ни о чем. Думая о тебе, я думаю и о себе. И все. На большее, видно, ума не хватает.

— Ты думаешь обо мне вообще или только сейчас?