Солнечная сторона улицы (сборник)

Генка уже в десять лет был знаменит тем, что хотел стать — ни много ни мало — членом правительства! «Чтобы всем все давать», — как он говорил. Одни, взрослые называли Генку «доброй душой», другие «созидателем». Дотошный, старательный умелец Генка мог сделать отличный планер, починить полку или сломанную игрушку, или вылечить больного голубя. Ко всему, Генка был главным заводилой во всех наших играх. Мы с Сашкой считали Генку лучшим другом.

Однажды Генка сотворил «театр теней». Из картона вырезал множество всяких животных, деревья, дома, корабли. Потом из реек сколотил раму, натянул на ней кальку и установил на столе, обложив книгами; а за рамой пристроил настольную лампу. С наступлением темноты гасил в комнате свет, включал настольную лампу и двигал животных по светящейся кальке-экрану. Получался театр теней.

Как-то Генка с младшей сестрой Анькой показали нам целый спектакль, и так взаправду подавали за зверей голоса, что мы были уверены — в темноте за столом не меньше пяти-шести настоящих артистов.

Генка с Анькой жили без отца; их мать днем работала на заводе, а вечером подрабатывала уборщицей, и Генке приходилось быть для сестры и нянькой, и воспитателем. Анька, вроде брата, тоже все время чем-нибудь занималась: то стреляла яблочным семечком, то пачкала руки об уголь, то помешивала какое-то варево для кукол и пищала: «пф!». Она то и дело хвасталась, что у них с Генкой две бабушки: одна с черными глазами, другая с голубыми. И что ее брат умеет все, а их кот самый смелый на свете, потому что поймал и съел змею.

Генка, в самом деле, умел все, но их героический кот был не таким уж смелым, как говорила Анька. Например, наш кот вообще никого и ничего не боялся: ни собак, ни воды, ни молний.

И был в нашем дворе мальчишка, о котором взрослые говорили: «испорченный ребенок», «разрушитель». Его звали Борька. Этот Борька ходил по улицам вразвалку, задрав нос. Он не расставался с рогаткой и стрелял во все, что попадалось по пути. А уж если где свисала ветка или отходил от забора штакетник — непременно сломает; если найдет бутылку — кокнет, увидит спящую кошку — пнет, заметит жука — раздавит.

Мы с Сашкой не любили Борьку. Общались с ним, конечно, но дружбу не заводили. Единственно, что нам нравилось у Борьки, так это его попугай, который умел говорить: «Птички на веточке, а я, бедняжка, в клеточке. Бедный Гоша. Красавец мужчина!».

Как-то Генка предложил нам с Сашкой построить во дворе шалаш. Мы с радостью согласились и начали таскать разные палки и проволоки, куски фанеры, обрезки жести. В разгар нашего строительства подошел Борька и некоторое время с усмешкой наблюдал за нами.

— Давай, помогай! — сказал ему Генка.

— Еще чего! — хмыкнул Борька. — Но знаю, где есть хорошие доски. Сможешь починить мою авторучку, принесу доски, — он протянул Генке авторучку с оборванной пипеткой.

— Дома попробую починить, — Генка положил авторучку в карман.

А Борька ушел и вскоре вернулся с хорошими гладкими досками. Мы не знали, что он начал ломать пристройку к бойлерной, где раньше обитала Найда, и принялись укладывать доски, как вдруг появился электромонтер дядя Витя и, без обычной «электромонтерской» улыбки, даже с негодованием, обратился к Борьке:

— Ты что ж, разрушитель, одно лечишь, другое калечишь?! Живо тащи доски обратно! Вздумал тоже! Ломать-то — не строить, ума не надо.

Борька понес доски, а дядя Витя повернулся к нам с Сашкой.

— Советую вам строить шалаш не здесь, а на речке. Там подручного материала полно. И устройте соревнование — кто лучше построит.

Генка подхватил этот совет на лету, и даже развил его: предложил представить, что мы потерпели кораблекрушение и очутились на необитаемом острове — каждый в отдельности, как Робинзон Крузо.

На речку отправились впятером: Генка, мы с Сашкой, Борька и, как всегда, с нами увязался Юрка Фетисов.

На берегу Генка разметил каждому по клочку земли с кустами тальника, за которым «остров» кончался — каждому ровно десять шагов.

Генка построил просторную хижину: каркас сделал из веток, крышу из лопухов; для двери использовал кусок мешковины. Затем приспособил под мебель отполированные водой коряги и булыжники.

Мы с Сашкой соорудили неплохой шалаш. Нашли на нашей территории брошенные рыбаками корявые удилища и рогульки, составили из них пирамиду и забросали ветками с густой листвой. У Юрки тоже кое-что получилось: что-то вроде навеса из прутиков и травы.

Борька вначале последовал примеру Генки — начал строить хижину. Он старался изо всех сил, все время подглядывал за Генкой, пытался повторить его действия, но все Борькины конструкции разваливались одна за другой. Мы с Сашкой втайне радовались этому — наконец-то Борька не задирал нос, даже наоборот — выглядел растерянным.

Промучившись часа два с хижиной, и так ничего и не сделав, Борька решил скопировать наш с Сашкой шалаш, но и здесь у него ничего не получилось — его сооружение рухнуло от первого дуновения ветерка. Тогда Борька какой-то железкой стал копать землянку, и выкопал приличную нору, но когда залез в нее, земля обвалилась и засыпала незадачливого строителя — мы еле успели вытащить его за ноги.

— Ты, Борька пропадешь на острове от холода и голода, — заключил Сашка.

— Можно считать, что ты уже умер, — вставил я.

Юрка ничего не сказал, только хихикнул.

А Генка великодушно пригласил Борьку в свою хижину.

— Будешь в ней Пятницей.

— Нет уж, спасибочко! Пятницей не буду, — зло процедил Борька. — И не забудь починить авторучку! — он круто развернулся и зашагал к домам.

А на другой день, когда мы пришли на речку, все наши жилища были сломаны.

Страх

Одно время я боялся темноты, с наступлением сумерек обходил стороной темные закутки и подвалы; если же с ребятами забирался на какой-нибудь чердак, от каждого шороха волосы вставали дыбом. Все оттого что среди ребят только и было разговоров про домовых, леших и водяных. Эти последние вселяли в меня особый страх. Несколько раз я пробовал плавать вечером в темной воде, но всегда казалось — вот-вот за ногу схватит водяной и утащит в глубину.

Днем, когда солнце просвечивало толщу воды и виднелось дно, я никого не боялся: первым бросался в речку или вбегал на дощатый пружинящий настил, под которым вода бурлила и пенилась, и нырял в шипящие завитки. Однажды мы с Сашкой накупались до того, что еле стояли на ногах, и прилегли отдохнуть в Генкин шалаш (он его восстановил и сделал лучше прежнего). Мы так устали, что не заметили, как уснули.

Я проснулся от холода, вокруг стоял полумрак; сквозь ветки шалаша виднелись корявые кусты. Сашка крепко спал. Внезапно послышались шорохи, и в шалаш кто-то бросил песок. Потом еще несколько раз. Я онемел от страха и стал осторожно озираться по сторонам, но никого не разглядел. Кидать песок перестали, но тут же в кустах загорелись и снова погасли чьи-то глаза. А потом на речке что-то гулко плеснуло, и многоголосое эхо прокатилось по всему берегу.

Я приподнялся и увидел того, кого боялся больше всего, — бородатого водяного. Он медленно выходил из воды, волоча за собой… водяного змея. У меня затряслись руки и внутри все заледенело. Водяной потоптался на берегу, повесил змея на дерево и начал разжигать костер.