Солнечные часы

Твои веки дрожат.

– Пытаешься спросить, откуда я знаю? Очень просто: испытала на себе. Когда я сложила кусочки в цельную картинку, когда вычислила правду, то осознала, насколько глупо было верить, что меня может спасти кто-то, кроме меня самой. Впервые после изнасилования я захотела дать отпор. Сама. Люди сплошь лгут и издеваются, но самую сильную боль приносят самые близкие, любимые и любящие. Так теперь думает Джульетта. В таком мире она теперь живет. Ты превратил ее в чудовище по своему образу и подобию, Роберт. Теперь ей на всех плевать, в том числе и на саму себя.

Я смеюсь.

– Она ведь могла рассказать мне все про тебя, но не сделала этого. Предпочла насмехаться. Даже зная, что ты за гнусный, тошнотворный урод, она ненавидит во мне женщину, которая хотела лишить ее мужа – доброго и внимательного. По-твоему, странно? А по-моему, нет. Во мне, как и в ней, тоже живут два Роберта. Возможно, это худшее, что ты сделал с нами обеими: заставил скорбеть по человеку, которого в природе не существует. Мы знаем об этом, но любим его по-прежнему.

Я опускаю глаза на подушку в своих руках. Я вытащила ее, чтобы тебя задушить. Сделать то, что не удалось Джульетте. Я рада, что она тебя не убила, – теперь я смогу. Ты заслужил. С тем, что ты заслуживаешь смерти, согласится любой, кроме самых наивных и заблуждающихся, уверенных в неправоте всякого убийства.

Но если я сейчас положу твоей жизни конец, закончатся и твои страдания. Секунда-другая – и все. Зато если выйду из палаты, оставив тебя в живых, тебе придетсялежать и думать обо всем, что услышал, о моей победе и своем проигрыше. Для тебя это будет пыткой. Если, конечно, ты вообще меня слышал.

Проблема в том, что, как и прежде, я не способна прочитать твои мысли, Роберт. Боль, которую ты мне принес, очевидна. Я открылась перед тобой полностью. Если я позволю тебе и дальше дышать – быть может, ты постараешься не думать ни о чем, кроме моей боли. Возможно, твоя кома превратила тебя в триумфатора, помогла ускользнуть от наказания, а я уничтожена, полностью уничтожена и буду терзаться вечно. Но я не готова с этим смириться.

Мне остается сказать только одно, прежде чем я либо покончу с тобой, либо оставлю жить. Всего несколько слов, которые я обдумала до прихода сюда. Я выбрала их с той же тщательностью, с которой выбираю девизы для солнечных часов. И сейчас шепчу их тебе на ухо – как благословение или заклинание:

– Ты худший человек из всех, кого я знала, Роберт. И худший из всех, кого я еще узнаю.

Я произнесла эти слова вслух – и будто черту подвела: самое плохое в моей жизни позади.

Осталось только решить…

Глава тридцать вторая

13/04/06

– Не думаю, чтобы он собирался тебя пропесочить, – сказала Оливия. – Он искренне переживает. Позвони ему. Рано или поздно, но поговорить все равно придется.

Сквозь задернутые шторы в гостиную проникало солнце. Надо было купить поплотнее, думала Чарли. Интересно, сколько стоит заказать подкладку из светоотражающей ткани?

Чарли покачала головой. У нее был план гораздо лучше, чем у Оливии, – она собиралась держаться как можно дальше от телефона. Саймон оставил десятки сообщений, которые она не имела ни малейшего желания прослушивать. И вообще Оливия ошибается: Чарли необязательно разговаривать со Снеговиком. Как и с Саймоном. Передаст заявление об уходе – и больше никого из них не увидит.

Оливия села на диван рядом с сестрой.

– Я не могу остаться у тебя навечно, Чарли. Надо работать, жить дальше. Тебе тоже, к слову. Хватит уже валяться целыми днями в пижаме и курить без передыху. Давай-ка поднимайся, прими ванну, оденься. Зубы почисти, наконец!

В дверь позвонили. Чарли свернулась в клубок, стягивая полы халата.

– Наверняка Саймон. Не пускай. Скажи, я сплю.

Яростно сверкнув на нее глазами, Оливия направилась в прихожую. Она не могла взять в толк, почему сестру не радует неустанная тревога Саймона, с чего вдруг он превратился в человека, которого она категорически не желает видеть.

Чарли не снисходила до объяснений, зная, что просто умрет в ту секунду, когда Саймон заговорит с ней. Что бы он ни сказал – все будет не то и не так. Попробует осторожно ее утешить – она решит, что ему стыдно за нее. А будет откровенен – ей придется поддержать с ним, с человеком, упорно отвергавшим ее любовь, разговор о Грэме Энгилли, серийном насильнике, с которым она спала из-за несчастной любви… Нет, есть предел унижению.

Чарли услышала, как открылась входная дверь. Оливия вернулась в гостиную.

– Это не Саймон. Ага! – Она обвиняюще ткнула в сестру пальцем. – Разочарована! И не отрицай. Пришла Наоми Дженкинс.

– Нет. Передай ей – нет.

– Она кое-что принесла.

– Мне ничего не нужно.

– Я попросила дать тебе пять минут, чтобы привести себя в порядок. Так что будь добра, встань и переоденься во что-нибудь приличное. Иначе впущу ее, пусть увидит тебя в залитом чаем халате и замызганной пижаме.

– Только попробуй. Я тогда…

– Что? Ну что ты сделаешь? – прошипела Оливия, раздувая ноздри. – Я могла бы выставить Саймона, но не эту женщину. Перестань хоть на миг жалеть себя и подумай, что пришлось перенести ей. – Она кивнула в сторону прихожей. – Вспомни, через что ей пришлось пройти всего несколько дней назад, в этом самом доме. Я уж не говорю о прочих испытаниях. Ее связали – опять. Чуть не изнасиловали – опять.

– Не надо!

Страшно даже подумать, что обнаружили Саймон и Пруст в ее кухне, как смотрел на них из лужи крови на полу вырванный, надвое рассеченный глаз Грэма.

– Надо, – возразила Оливия. – Поскольку ты, кажется, считаешь себя самой разнесчастной в мире. Единственной и неповторимой в своих страданиях.

– Неправда! – возмутилась Чарли.

– Думаешь, мне легко жить с мыслью, что у меня никогда не будет детей?

Отвернувшись, Чарли пробурчала.

– При чем тут это?

– Всякий раз, когда я знакомлюсь с мужчиной, всякий раз, когда появляется надежда на более-менее серьезные отношения, я вынуждена сообщать ему… Только представь, каково мне взрывать бомбу снова и снова. Скольких я больше не увидела – не сосчитать. Мне очень больно, сестричка, но свою боль я держу в себе, потому что я стоик…

– Ты? – невольно рассмеялась Чарли. – Стоик?

– Именно. В серьезных вещах – да. Неважно, что я хнычу, когда в угловой кафешке заканчивается паштет из оленины. – Оливия вздохнула: – Ты такая счастливая, сестричка. Саймон знает о тебе и Грэме…

– Прекрати!

– … и понимает, что ты не виновата. Тебя никто не винит.

– Ладно, я поговорю с Наоми. – На что угодно согласишься, лишь бы не слышать о Саймоне и Грэме.

Чарли слезла с дивана и загасила сигарету в пепельнице, полной окурков. Принимая в свою компанию новичка, они зашевелились, как жирные, коричнево-оранжевые личинки навозных мух. Вот мерзость, с извращенным удовольствием подумала Чарли.