Солнечные часы

— Скорее!!

Гераська вспрыгнул на стол и, приподнятый учительницей, схватился руками за края чердачного входа. Через секунду он уже был наверху. В свете, проникавшем из комнаты, он увидел чье-то бледное обросшее лицо и перевязанную голову. Затем отверстие закрылось, и голова потонула в черной, как сажа, темноте.

Гераська лежал на теплом боровке и слушал. Скрипнула дверь. Застучали сапоги. Внизу громко заговорили. Как и стук в дверь, голоса были резкие и требовательные. Анна Ивановна отвечала сдержанно и негромко.

Минуты Гераське показались нескончаемыми. Но вот хлопнула дверь, и звук голосов сразу оборвался.

— Ушли, — сказал человек, трудное дыхание которого Гераська все время слышал около себя.

— Ушли, — шепотом повторил Гераська.

В другом конце чердака кто-то закашлял.

Спустя немного времени Гераська сидел внизу за столом и пил из блюдечка чай. Стол был тот самый, за которым Гераська решал когда-то задачи. Напротив сидела Анна Ивановна и что-то шила. Иногда над головой слышались голоса, но такие глухие, будто рты у людей были плотно прикрыты ладонями. Гераська переставал дуть на блюдце и прислушивался.

— О чем ты думаешь? — спросила Анна Ивановна, заметив в глазах у Гераськи невысказанный вопрос.

— Там… — Гераська поднял глаза к потолку. — Там лекарствами пахнет…

— Ну и что же? — не поняла Анна Ивановна.

— Вы их лечите, да?

— Лечу.

Гераська помолчал, затем осторожно, точно боясь, что Анна Ивановна не доверит ему, спросил:

— А они кто? Красноармейцы?

— Красноармейцы, — просто ответила Анна Ивановна.

— Родственники? — еще более осторожно спросил Гераська.

— Нет, Гераська, не родственники. Я их за овином нашла. Ну, и спрятала.

Подперев кулаком подбородок, Гераська молча смотрел на скатерть и думал. Потом прерывисто вздохнул.

— Опять думаешь, — улыбнулась Анна Ивановна. — О чем?

— Так, ни о чем, — отвернулся Гераська. — Так просто думаю.

Анна Ивановна отодвинула шитье и, подойдя к Гераське, обняла его. Гераська хотел отстраниться, но вместо того прижался к Анне Ивановне щекой и тихо сказал:

— Я, когда фашистов прогонят, опять к вам в третий «А» перейду. Хорошо?

Сад

Земля уже обнажилась, и только кое-где еще виднелись белые полоски снега.

Петя, белокурый мальчик лет двенадцати, с холщовой сумкой на боку и длинной жердью в руке, ходил по изрытой влажной земле и концом палки ловко поддевал все, что попадалось ему на пути.

В его сумке уже позвякивали две рыжие от ржавчины фашистские каски, а в них лежали прелые ремни с бляхами, мотки полевой телефонной проволоки и медные гильзы от патронов.

На большой дороге, которая то ныряла в овражки, то выбегала из них, показался прохожий. Был он в сапогах, в солдатской шинели, с зеленым вещевым мешком за плечами. И шел, как ходят все пехотинцы, — шагом ровным и неторопливым. «Демобилизованный», — подумал Петя. Прикрыв от солнца ладонью глаза, он старался издали распознать, кто ж это еще возвращается с войны домой. Человек подходил ближе и ближе, а Петя все не узнавал и, решив наконец, что солдат не из их деревни и идет куда-то дальше, взялся опять за свою палку. Но, поравнявшись, человек остановился и озабоченно спросил:

— А что, мальчик, далеко еще до Коноплянки?

— Вот она, Коноплянка, — показал Петя палкой.

Не больше как в километре вытянулось по струнке несколько аккуратных домиков с блестевшими под солнцем крышами из свежего камыша, а вокруг них толпились земляные бугры, похожие на деревенские погреба.

Человек посмотрел и с тревожным недоумением перевел глаза на мальчика:

— Да ты точно ли знаешь?

— Ну вот! — засмеялся Петя. — Всю жизнь тут живу.

— Да-а… — протянул человек. Было заметно, что он слегка растерялся. — Вот оно какое дело! А я ее видел совсем другой. — Он оглянулся, ища глазами место посуше, подошел к выступившему из земли углу какого-то бетонного сооружения и не спеша присел на него. — Совсем другой ее видел, да-а…

— Она и была совсем другая, — подтвердил Петя, усаживаясь на камне против солдата с таким видом, будто готовился начать обстоятельный разговор. — Хорошая была, зеленая. А теперь что! Теперь все в земле живем. Даже серые от нее поделались… А вы из больницы, верно? Лицо у вас хворое.

Лицо у солдата действительно было болезненно-желтое, как у человека, долго не выходившего на свежий воздух, и все в мелких черточках морщинок.

— Да, пришлось полежать. — Он поглядел вокруг, задержался взглядом ясных серых глаз на ровной площади, которая расстилалась поблизости, и неуверенно сказал: — Раз это и вправду наша Коноплянка — значит, рота оттуда наступала, от той вон высотки, а фашистский край тут тянулся, где мы сейчас с тобой.

— Точно, — подтвердил Петя, — на этом самом месте. А вы разве из Коноплянки?

— Я? Нет.

— А говорите: «наша Коноплянка».

— Я так сказал? — удивился солдат и засмеялся. — Значит, ей и впрямь быть моей. — Он внимательно оглядел мальчика: — Это что же у тебя? Или тоже воевал?

Петя сумрачно, как-то сбоку глянул на левую руку без кисти и неохотно ответил:

— Фашист отбил… — Потом помолчал и так же неохотно объяснил: — Подбежал с факелом к нашей хате — они всю деревню палили, — а я рукой за факел: «Не дам!» — говорю. Ну, он меня и…

— Понятно, — кивнул солдат. — Да, потерять в твоем возрасте руку — дело невеселое.

Черные глаза мальчика задорно блеснули:

— А что? Вы думаете, я калека! Ого! — Он вытянул здоровую руку и несколько раз сжал в кулак и вновь распрямил пальцы. — Она у меня за две работает. А эта тоже помогает, хоть и без пальцев. — И тоном взрослого уверенно протянул: — Проживу-у!

Солдат засмеялся и потрепал мальчика по плечу:

— А солнца сегодня сколько! Льет и льет с неба. Под таким солнцем да не прожить! — Он поднялся и отряхнул шинель: — Ну, пойду… Где у вас правление-то?