Солнышко в березах

А что я мог ей объяснить? Что любил ее как первое живое воплощение моей мечты о девушке и подруге? Что ради нее пошел на все, переступил через стыд, презрение к себе и тяжелые угрызения совести? Я молчал… Давил ботинком снег, и он расползался в кислую водянистую жижу. Ботинок «Батя», ты дожил до весны и был свидетелем моего триумфа, а теперь стал похож на опорок, где твои белые ранты, которые я так берег, когда шел на тот вечер, шел без шапки, в американском пальто с коробкой «Гвардейских» в кармане… Да, я виноват, но скорее не перед ней, а перед собой, перед ребятами, перед Костей, и не все ли равно ей, Лиде, кто я, чей я сын — или в этом-то как раз и все дело?

Она повернулась, быстро пошла оскорбленной ненатуральной походкой. Я смотрел, как она обгоняет прохожих, как закинутая назад шапочка появляется то справа, то слева, и вот она скрылась совсем, ее заслонили чьи-то головы и спины. Мне было едко тяжело, и, наверное, я морщился, кривился, потому что люди глазели, проходя мимо и обходя меня. Но одновременно было и чувство большого облегчения, освобождения, точно я вдруг сбросил некий груз, который долго, обреченно нес, зная, что все равно брошу его, только вот — когда…

«Если женщина уходит — не удерживай ее…» — сказано в одной доброй старинной книге.

Вечером я один бродил по теплому предвесеннему городу. Теперь меня давила, угнетала тоска. Какой тяжелый был вечер с мокрым асфальтом, мокрыми облаками, мокрыми крышами и теплым красным закатом… Я шел по ярко освещенному проспекту, заполненному с виду беззаботной, говорливой, улыбающейся, бесконечно текущей людской рекой, я прошел этот проспект и раз, и два, точно искал кого-то, потом свернул в боковую улицу, вышел на другой проспект, уже не столь оживленный, шагал все дальше и дальше, потом вернулся, пошел к набережной и только тут понял — привычно повторяю маршрут, каким мы ходили всегда. С ней… А теперь я был один и готов был плакать — так мне было тягостно и одиноко. Встреться мне сейчас Лида, я, наверное, умолил, упросил бы ее простить, нашел бы такие слова, которые всегда берег для нее ли, для кого-то другого, точно жадный, жадный скупец. Наверное, многие так берегут эти крайние, труднейшие и нежнейшие слова. Я не говорил их. Все чего-то ждал и жду, а тут — сказал бы…

По набережной с коньками на плече и в руках шли парни и девчонки. Каток еще работал, там гремела музыка. У чугунных решеток стояли парочки, сидели на скамейках. Почему-то раньше я почти не обращал на них внимания, когда был с Лидой, а теперь я смотрел, и от этого было еще тяжелее. И опять спрашивал себя: что это было? Любовь? Или просто одна потребность любви, та самая,-над которой когда-то смеялся. Потребность любви… Вечна она, и даже глубокие старики, истратившие свою жизнь, втайне, наверное, все-таки живут ею. Потребность — это ведь еще не любовь. И, если разобрать все строго, у нас ничего такого не было — мы не сидели обнявшись, ни разу не поцеловались, если не считать того новогоднего поцелуя на лестнице. Мы просто «ходили», ждали чего-то, узнавали, и, если говорить, начистоту, больше всего я любил Лиду, когда еще не знал, как ее зовут, не был с ней знаком, а только думал о ней, ждал ее и к ней тянулся. Конечно, теперь уж — все… Все рухнуло безвозвратно, и напрасно ждать возобновления наших отношений. Расстались ведь как враги… А почему? Почему? Скажите?! Какие мы враги? Неужели это так оскорбительно, что я не… Даже не хочу повторять. Как же можно просто так уйти, бросить, порвать — или она тоже ничего не ждала? Непостижимо это. Теперь она уйдет далеко. Еще год — и аттестат зрелости. Поступит в институт. Она студентка — я школьник. Студентка… Лида, И как я теперь буду в школе? Ведь Лида все расскажет Нэле, та — Лисовскому, а Лис? Да разве он будет, молчать, да и никто не будет… А она не вернется. И не любила она меня никогда — раз так просто ушла. Она даже не поздоровается теперь со мной, если встретится. Уж я-то знаю… Лида упрямая и в то же время вроде бы мягкая — странно сочетаются в людях противоположные качества. И мягкость ее была ведь какая-то словно бы деловая, с подкладкой. Ведь я это чувствовал, чувствовал, а не понимал. Да так же было с первого вечера… Что говорить… Наивный дурак. Горе-кавалер. Нет, не таких, не таких они любят… Любят уверенных, спокойных, холодных, нахальных, берущих свое без оглядки… Черт знает кого они любят, им словно нравится, когда ими помыкают, их презирают, им изменяют… Перехватил — зол, обижен, отринут, брошен — и все-таки, все-таки в чем-то прав…

В курилке, как всегда, было тесно, дымно. И когда я пришел сюда, закурил «Беломорину» — остатки прежней роскоши — и отдулся после первой сладкой затяжки, ко мне, ныряя в толпе, пробился Мосолов, странно, растерянно глядя, сказал:

— Слушай, может ты трепанул про генерала? Тут про тебя черт знает что болтают, а батя сказал, генерала Смирнова в штабе нет… Он-то знает… Или? — Мосолов замолчал, посмотрел на меня. Добрый парень, кажется, очень ему хотелось, чтоб я был настоящим и чтобы мой отец тоже был настоящий генерал.

— Да, — сказал я спокойно. — Отец не генерал и не полковник… Я это выдумал, нарочно… А ты поверил?

Я понял, что ему больно. Он моргал, кусал скривленную губу — не знал, как поступить: посмеяться или оскорбиться.

Он был добрый парень, и его хотел бы я видеть своим другом. Но не теперь… Теперь нас разделяло все случившееся, и разделяло накрепко, навсегда.

— Да он же все брешет, — сказал вдруг, широко улыбаясь во всю свою рыжую рожу, Лис… — И баксер, и все… Ты, трепло… Ги-не-рал… Бак-се-р…

К нам поворачивались, подходили. Они, видимо, уже все знали. И я не различал со стыда, кто тут, — одни улыбающиеся, презрительные, насмешливые лица. Эти лица проступали спереди, с боков, сзади, а за ними были любопытные и ждущие. В этих лицах было презрение ко мне, кого еще вчера почтительно сторонились, негодование по поводу собственной глупости и торжество, уже не скрываемое — вот, теперь-то мы покажем тебе. А впереди стояли Лис и вынырнувший откуда-то тихоня Кузьмин.

Они надвигались, приближались. Я смотрел одиноко и затравленно. Не знал я, что мне делать. Что-то зазвенело во мне как бы натягиваясь, и сам я пригибался, отступал, горбился, теперь-то я знаю себя и знаю, когда это приходит. Из потерянного ягненка, стоящего перед кучей волков, я мгновенно сам превратился в ощетиненного злобного волка.

— Не боксер? — сказал я затихающим голосом. — Не боксер? Да… А вот! — Лис полетел головой в угол. — Вот! Вот! Вот! Вот!

Кто-то треснул меня сзади, кто-то шарахнул по коридору, и вдруг наступило молчание. На пороге стоял военрук, глядел на поднимающегося Кузьмина, на барахтающегося Лиса и бледного Мосолова с круглыми глазами.

Я не стал ждать, когда будет суд. Должно быть, я оттолкнул военрука, выскочил в коридор, остановился, потом медленно пошел к лестнице. Даже не оборачивался, пусть бы была погоня. Пускай бы. Ну?! Но погони не было…

В лесу стояла зима, был зимний день, но пахло, пахло весной. Она всегда начинается с запаха или даже с какого-то ожидания, когда солнышко пойдет на лето — зима на мороз, и в один лютый, совсем ледяной день с безнадежно вымороженным небом вдруг почувствуешь, что все это временно, счет идет на дни, и по-новому примешь лучик солнца сквозь матовое застывшее окно. Зиму надо уметь перенести. А здесь весна чувствовалась явно: была в новом свете неба, в раскованном блеске солнца и в том, как ветер с осторожным шорохом шевелил оснеженные ветви сосен, это было в цвете снегов и в желтой, углаженной полозьями дороге с примерзлым за ночь протаивающим навозом, с желтой, грустно блестящей соломой и заячьим следом обочь, всегда куда-то таинственно-непонятно протропленным.

Я пришел сюда ловить снегирей у овсяного поля, недалеко от дороги, там, где поле окаймляла тянущаяся к лесу стенка ровных молодых берез. Я разрыл, откидал снег, голубой на изломах и похожий на расколотый сахар, расположил сеть, поставил к току клеточку со снегирем, укрылся за березами, вырыв здесь нечто вроде широкой мелкой ямы — воронки. Снег разгребал руками и валенками, возился долго, и все на мне намокло, липко таяло в рукавах, холодило ноги, а самому мне было даже потно-жарко. Я прилег на стенку своего окопа, похватал пресно-льдистого снега и замер так полулежа, ловя чистые запахи поля, ветра, дороги и пригретого в затишье леса. Откуда-то издалека наносило лаем собак и словно бы криком петухов, а потом была стозвонная тишина, как от удара тяжелого колокола, когда звук уже смолк, а ухо все еще заглохло и ничего не слышит, не принимает звуков. Но так только показалось: я слышал в этой тишине и скрип снегирей, и тонкое теньканье овсянки, робко еще, с опаской начинающей звенеть где-то в кромке берез — она словно спрашивала: «Не рано ли-и-и?» — прислушивалась к себе и смолкала; слышал, как осыпается темная корочка весеннего солнечного блина и как брунжит сиреневая пленка-ветряночка у стволишка ближней закрасневшей к весне березы. Березы все размыто и лилово краснели в сиренево-голубом небе, и я удивлялся, что увидел их так, по-новому, даже все розовые и желтые блики, стекающие по верхней светлой коре и загрубелым коричневым подножьям. Снегири подлетали на свист приманного, садились на кусты и долго сидели, нахохлясь, раздумывая, алые и пушисто-серые, с черными яркими шапочками, с белейшим, прекрасно белым, исподом хвоста. Я ждал со шнуром в руке, и вот первый снегирь, словно бы с покорным тихим вздохом, нырял, взмахнув крылышками, на ток к приманному, оглядывался, подрагивая хвостом, а потом начинал, озираясь, теребить разбросанную рябину, а я ждал, пока спустится второй, и третий, и пятый… Дергал шнур…

Снегири шипели в руках, страшновато разевали толстые клювы — но, добрые птички, они даже не пытались клюнуть, и я не спеша, деловито выпутывал их из сети, совал теплые комочки в тугую глушь матерчатой клетки.

Так я ловил до полудня и поймал штук двадцать, а потом вдруг заколодило, никого не стало, и никто не подлетал к току. Я не озяб, но ловить уже не хотелось, не хотелось и уходить отсюда, снимать снасть, увязая в снегу. Я принес хвойных веток, постелил на дно ямы, сел, пожевал хлеба, заедая его липким пресным снегом, а потом откинулся, прилег, глядя вверх, в небо, и поверх поля.