Соло На Два Голоса

Помню, в один из таких плохих дней, когда я была во всём виновата, а моей боли никто не замечал, случилось у меня замыкание. Вот прямо на скандале. Илюша кричал, какая я дура, я закрылась в спальне и, дрожа, сидела перед трельяжем, с отвращением глядя на свою бледную физиономию, испуганные глаза, полные слёз, прижатые к щекам кулаки...

Я слышала его голос, но, к счастью, не могла разобрать слов. Хорошая дверь, плотно прилегает. Я уже услышала в свой адрес: "Слабоумная, ну, идиотка же; как скажет, так хоть вой от тупости!". Это за то, что я робко посоветовала передохнуть, раз сейчас вопрос не решается, дать себе полчаса на кофе и сигарету, чтобы просто улёгся адреналин. В этом месте меня перебили и начали громко рассказывать про мои умственные способности.

Не могу это выносить, не могу! Пусть без матерных грязных оскорблений, но всё равно невыносимо, невозможно терпеть! Дрожа всем телом и глядя в зеркало прямо себе в глаза, я водила плотно сжатыми кулаками от щёк к ушам - и обратно, иногда закрывая уши, чтобы даже фоном не слышать голоса любимого человека.

И в одно мгновение, когда убрала кулаки от ушей, я вдруг поняла, что опять слышу слова. Те же самые - "идиотка, слабоумная", только голос уже не Илюшин. Я зажмурилась так сильно, что у меня закружилась голова, а когда открыла глаза, увидела себя со стороны. Себя, девочку лет двенадцати. Да-да, мне точно двенадцать! Мы... со мной находились всё в той же её... моей детской комнате, и она... я в точности так же сидела перед маленьким зеркалом, стоявшем на письменном столе, дрожала и водила кулаками по лицу. Так это у меня ещё с детства такая привычка! Не замечала прежде.

Дрожащая девочка сидит и сдерживает рыдания, а из коридора доносится гадкий, ненавистный голос Сержа:

– Эта идиотка, эта слабоумная дура решила мне испортить день рождения, да? И ей это сойдёт с рук? Ты ничего не сделаешь?

Ах, вот, что за случай! Вспомнила. У Сержа был день рождения, они с матерью позвали своих приятелей, и в самом разгаре веселья подвыпивший отчим вдруг начал громко и глумливо обсуждать меня как девочку. В смысле - мои достоинства (большие глаза, роскошные волосы) и совершенно жуткие недостатки (слишком большая задница - он так и сказал: "задница", прыщи не лбу). Как бы по-доброму, как бы по-отечески - мол, вот, что дано, чему можно радоваться, а что ещё предстоит преодолевать, ибо нельзя ж с таким смириться, никто замуж не возьмёт, но мы, всей семьёй, дружно и с песнями, справимся с непосильной задачей превращения наигадчайшего утёнка хотя бы в некое подобие птицы.

И тогда что-то со мной случилось. Помню, я вскочила и крикнула: "Ты просто больной дурак, озабоченный и неполноценный!" И, выскочив из-за стола, убежала в свою комнату.

А сейчас я присутствую при продолжении той жуткой сцены. Отчим рвётся в мою комнату. Возможно, чтобы даже врезать, он ведь уже сильно нетрезв. Мать его не пускает:

– Серж, ты тоже хорош! Что ты себе позволил? У девчонки самый гадкий возраст - и внутри, и на физиономии, а ты чего учудил? Да при людях! Слишком много на грудь принял, да?

– Она меня оскорбила!
– орал придурок.
– К тому же в мой день рождения! Она не будет наказана?

– Я с ней поговорю, - голос матери звучал твёрдо, решительно, но спокойно.
– Ты сейчас пойдёшь к гостям, извинишься перед ними и скажешь, что всё в порядке. Ты меня понял?

Дальше звук короткой возни, возможно, мать, отодвигая мужа от моей двери, приобняла его и даже поцеловала - звук чмока был вполне очевиден.

– Ладно, - ворчливо согласился Серж и, видимо, ушёл. А потом открылась дверь в мою комнату. И я увидела мать...

Она была нарядной и надушенной, но красной от гнева и волнения. Её глаза сверкали нехорошим огнём - огнём ненависти. Теперь я это оценивала именно так, а в детстве просто до смерти боялась этого огня и тут же убирала свой взгляд - опускала глаза и вообще мечтала ослепнуть.

– Ты что же это?
– тихим и низким голосом начала мать, медленно наступая на меня, девочку, от двери. Взрослая я смотрела на неё сбоку и отметила, что я теперь выше и шире в плечах, чем была мать. И мне не страшно. Мне лишь безумно жалко ту девочку, что пригнулась к столу и прикрыла глаза, будто ожидая удара. Теоретически удар мог случиться: изредка на мать находило, и она могла врезать пощёчину или увесистый подзатыльник.

– Ты что же это себе позволяешь, а?

– А он? А он?
– тихонько забормотала девочка, на всякий случай прикрывая голову кулачками, которые никак не могли разжаться.
– Зачем он так?

– Он с тобой как отец! И говорил про тебя как отец! Это забота! Это нормальная отцовская забота!

– Мамочка, он не отец мне! Он не должен так говорить!
– заплакала я.
– Мне неприятно, мне было очень неприятно, мамочка!

– Да плевать на твоё "приятно-неприятно"!
– возмутилась мать и подбоченилась.
– Ты кто такая тут, кто тебе дал право портить взрослым людям праздник? Тем людям, которые заботятся о тебе, кормят, одевают, переживают за твоё грёбаное будущее и, между прочим, теми самыми словами, на которые ты изволила оскорбиться, лишь доказывают именно это!

И тут опять что-то случилось. Только уже со мной нынешней, взрослой. Я находилась в двух шагах от матери, сбоку. После этих её слов неожиданно для себя самой я размахнулась и изо всех сил врезала ей по физиономии. Кажется, кулаком... Это было такое потрясающее чувство освобождения и отмщения, что у меня разорвалось сердце. По крайней мере, мне так показалось из-за боли. Я охнула и согнулась пополам, но с наслаждением слушала адский материн визг: "Что это было, а-а-а! Как больно, боже мой, что это было?"

...В ту же секунду я вернулась к своему трельяжу. Я по-прежнему сидела перед ним, слыша невнятный гул Илюшиной ругани - то есть опять время никуда не выпало, это я из него снова вываливалась неизвестно каким образом. Хотя бы знаю, куда... Мои кулаки всё ещё прижаты к щекам, только вот правый кулак болит. Ноет от боли, как от удара обо что-то твёрдое. Как от удара? Так ведь удар был! Матери в скулу. Со всей моей силы.

Всё же я сумасшедшая. Моё заболевание науке неизвестно. Поэтому никакие таблетки не помогают. И всё же любопытно, мне стало намного легче, я испытла такое необыкновенное моральное удовлетворение, будто на самом деле съездила ей по морде в тот момент, когда она особенно изощрённо надо мной издевалась. Мне стало хорошо! Легче! Даже веселее!

Вот и всё, что нужно было сделать тогда - дать по морде. Но разве могла такое сотворить девочка двенадцати лет? Конечно, нет. А это было единственным и таким простым спасением от всего. Кто ж знал...

Пойти дать Илюше по морде? Я даже засмеялась от такой нелепой мысли.

Из спальни я вышла почти совсем спокойная и улыбаясь.

– Илюш, всё. Это - всё. Хватит. Давай разъезжаться. Я тебя люблю... наверное... не знаю... скорее, всё же люблю... Но жить так больше не могу и не хочу.

Надо было видеть его глаза: распахнувшиеся, изумлённые, будто его взору предстали сразу все инопланетяне, какие есть во вселенной.

– Почему, Анюта? Из-за чего? Из-за этого? Да я просто психанул, ну, ты знаешь, я психопат, да. Но это ж такая ерунда, любимая моя! Ведь главное, что есть ГЛАВНОЕ!
– второй раз слово "главное" он произнёс очень и очень пафосно, с пребольшим нажимом.

А что главное-то? Что? Где оно? Какое? Может, главное - это когда человеку хорошо и спокойно? И тогда вообще не надо никакой любви? А если есть пара, то хорошо и спокойно должно быть только одному или всё же этот танец танцуют двое?