Соломенное сердце

— Ты просто слишком впечатлительный.

— Посмотрим, как ты отреагируешь на ущелье.

— Никак. Я черствая.

Они приблизились к деревне, и теплый свет вывески упал на Полино лицо — плавные линии, нежность золотистой кожи, невыразительность матовых глаз, ленточки в волосах. Черствая? Скорее, безмятежная. Она была, как красивый пейзаж — можно долго и с наслаждением любоваться, но не согреться в ее объятиях.

— И почему тогда ты отправляешься со мной в ущелье, черствая моя? — спросил Даня, заправляя пушистую прядь ей за ухо. Пальцы скользнули по теплой щеке и благопристойно отодвинулись.

— Я слишком долго не покидала избушку, — объяснила она спокойно. — И теперь мне все время хочется куда-то ехать или идти.

— Как ты вообще попала в тот лес?

По ее лицу скользнуло сомнение, а потом Поля пообещала:

— Я расскажу. Только не здесь. Вдруг ты решишь хлопнуться в обморок.

— Я? В обморок? — поразился он.

— С твоей-то впечатлительностью.

— У меня работа такая! Нельзя разговаривать с духами, оставаясь толстокожим.

Поля хмыкнула и направилась к домику. Туристическая деревня спала, и даже Гуля не выглянула из своей сторожки.

***

Даня едва дождался, когда Поля закончит ополаскиваться и вернется к нему. Ее волосы были мокрыми, и это напомнило Чуду. В просторной футболке и широких штанах, она уселась на своем топчане, прижавшись спиной в древесной стене.

Даня выключил верхний свет, оставив включенным фонарик, который придал небольшой комнате причудливые тени и таинственный полумрак. Уселся на свой топчан — напротив Полиного, подался вперед, уперевшись локтями в колени.

— Рассказывай, — попросил он подрагивающим от нетерпения голосом. Даня любил интересные истории, а прошлое Поли его интриговало неимоверно.

Она помолчала, собираясь с мыслями.

— Я не знаю, сколько лет провела в избушке, — медленно заговорила она, — там время течет иначе, и совершенно непонятно, прошел год или столетие. А до этого я помню солнце, бескрайнее небо, пшеничные колосья, которые волновались на ветру. Я помню дожди и запах земли, помню руки земледельцев и праздники урожая, где мне приносили щедрые дары.

— Ты была тьеррой, духом поля? — спросил Даня и понял, что нисколько не удивлен. Не зря он выбрал для этой девочки такое имя, что-то почувствовал еще там, в избушке.

— Наверное. И я помню, как однажды узловатые пальцы одной старухи сорвали мои колоски и сплели из них куклу, заключив меня в неволю. Я помню ритуальные наговоры и древнюю силу. Помню, как чужая память принесла мне множество колыбельных, с начала мира, с каждого его закоулка. И я пела, и пела, и не было больше солнца, и не было больше неба, и все, что осталось вокруг — это крохотная избушка, и рядом была только старуха, которая медленно умирала. А потом пришел ты.

Она как будто и сейчас пела, и Даня, завороженный, убаюканный незаметно для себя покинул топчан и опустился перед Полей на колени. Вот оно небо — прямо в ее глазах. Вот оно поле — в ресницах и волосах. Вот он ветер — в ее голосе. Что может быть хуже для свободного духа, привыкшего к вольным просторам, чем оказаться заточенным в крохотной избушке?

Она невесомо коснулась его лица.

— Думаю, моей хозяйке надоело умирать, и она захотела закончить все одним махом. Она открыла для тебя дорогу, — я помню твои раны, с такими ранами не ходят. С такими ранами истекают кровью и испускают последний дух. Она промокнула мной… тем, чем я тогда была, соломой… все эти страшные укусы, разрывы от когтей, глубокие царапины… И потом был выброс силы, всей, что у нее осталось. И меня тоже зацепило, не могло не зацепить. Так я стала той… не знаю толком, чем именно. Я уже больше, чем дух, но меньше, чем человек.

Даня молчал, не зная, как выразить свой восторг.

Больше, чем дух, но меньше, чем человек!

Значило ли это, что он сможет ее поцеловать и не обжечься при этом?

Ее губы были так близко.

Но Даня откатился назад, вернулся на свой топчан и прикрыл глаза.

Перевал. Смертельно опасный Гиблый перевал.

Конечно, Полю защищало что-то куда более мощное, чем равнодушие, но кто знает, как может пошатнуть это равновесие поцелуй? Пусть даже самый невинный.

Женщины всегда любили Даню, а он ими так легко очаровывался.

Но в последнее время вынужден был довольствоваться только мимолетными ласками духов.

За все положена своя цена.

Сморгнув неожиданное и сильное искушение, он улыбнулся.

— Ты знаешь, кем была та старуха?

— Кем-то изначальным, — туманно ответила Поля, — кем-то, кто пришел в этот мир раньше богов.

Про таких существ он и не слышал никогда даже, а уж сколько баек на его долю выпало, и не счесть.

— Если тьеррам подносить дары, то они щедры и добры, — заметил он мягко. — Мне повезло, что старуха решила сделать куклу не из шайнов, несущих смерть, или муннов, проказников и сплетников. Уж с ними-то куда сложнее договориться.

— Поле было так давно, что я не уверена, а не привиделось ли оно вообще. В любом случае, та связь давно вырвана с корнем. Я не могу больше управлять погодой и приносить щедрый урожай.

— Значит, не можешь насылать и голод.

Поля кивнула, зевнула, вытянулась на топчане.

— Утром отправляемся в ущелье. Давай спать.

Даня погасил фонарик, лег, прислушиваясь к ее тихому дыханию.

Сколько мыслей в голове, сколько вопросов, сколько соблазнов.

***

Поля еще спала, когда он проснулся.

Свернулась клубочком, как кошка на печке.

Волосы упали на лицо, покрывало сбилось к босым ногам.

Тьерры были золотистыми крошками, которые ловко прятались между стеблей растений, но показывались во время цветения ржи или пшеницы. Они обожали прикорнуть в полдень, отчего все работы на поле в это время останавливались, а зимой эти духи и вовсе впадали в спячку, уходя глубоко под землю, укрываясь снегами. Больше всего тьерры любили свежий, еще теплый хлеб, выращенный на их поле. «Ты с нами сажал, поливал, сушил, убирал, молотил, так раздели же и трапезу»…

Тьерры частенько дразнили степенных духов дома, гортов — могли опрокинуть плошку с едой или подломить половицу, потому что издавна спорили меж собой, кто из них важнее для людей. Но если горт и тьерр подружатся, то хозяевам это принесет счастье и процветание.

А иногда тьерры оборачивались прекрасными женщинами. Каждый землепашец знал, что если пред тобой среди поля появится красавица в белой сорочке и с распущенными пшеничными волосами, с васильковыми глазами и пышными формами — то будь ты хоть трижды верным мужем, будь ты старцем немощным, а изволь заняться с ней любовью. И чем больше страсти ты проявишь — тем плодороднее станет твоя земля. А откажешься — не знать тебе в ближайшие годы урожая. Тогда жены ругали мужей: ах ты, непутевый, не смог как следует ублажить кормилицу нашу!