Солоневич

Всё было напрасно. Борис упорно писал «в никуда». В книге «ГПУ и молодёжь» есть щемящие и провидческие строки: «Острая боль пронизывает моё сердце при мысли о том, что где-то далеко, в 12 000 километрах отсюда, в глубине Сибири, моя Снегурочка-Лада коротает свои одинокие дни в суровом советском концентрационном лагере. Водоворот мировой бури разметал нас в стороны, и Бог знает, когда мне опять доведётся увидеть „роковые белые носочки“, длинные русые косы и ясные глаза своего друга — жены… И доведётся ли увидеть вообще?»

Через десять месяцев после получения первого письма от Гучкова Солоневичи по-прежнему прозябали в Гельсингфорсе, а планы по совместному «разоблачению коммунизма» так и оставались планами. Тем не менее Иван всё еще надеялся на его помощь:

«Гельсингфорс, 24 августа 1935 года

Глубокоуважаемый Александр Иванович!

А. И. Ксюнин сообщил мне о Вашем проекте лондонского „показательного процесса“ и прислал текст анкеты для лиц, желающих выступить на нём свидетелями. К этому проекту я не могу отнестись иначе, как с энтузиазмом, и не только в силу личного моего участия, но и как первой за очень многие годы широкой политической акции со стороны противобольшевистских сил. Силы эти распылены и пассивны, я же знаю очень хорошо постановку заграничной работы большевиков (работал переводчиком с делегациями и интуристами) и совершенно уверен в том, что кремлёвский зверь только выжидает подходящего времени для очередного прыжка в сторону мировой революции. Я иногда представляю себе кукольно-чистенькую и спокойную Финляндию, наводнённую толпами т. Ворошилова и т. Ягоды, — и тогда пробирает жуть.

Наши анкеты я прилагаю при этом письме. Кроме нас здесь в Гельсингфорсе и вообще в Финляндии есть разные беженцы более или менее недавнего времени. Два матроса, крестьянский парень, бывший советский студент, красноармеец, два якута и т. д. Часть из них опустились на дно… Но здесь можно подобрать человек пять людей вполне надёжных во всех смыслах. Я знаком с техникой большевистских дел, и для меня нет никакого сомнения в том, что и до, и во время процесса скамья обвиняемых постарается одних перекупить, других дискредитировать, третьих, может быть, просто споить. Малейший же прорыв на свидетельском фронте сильно ослабит всё впечатление от процесса. Если я получу от Вас санкцию, я потихоньку займусь подбором этих людей…

У нас есть десятка три фотографий из жизни рабочих и крестьянских низов, и эти фотографии могли бы быть использованы для иллюстрации моей основной мысли: в лагере по существу нет ничего особенного, это только более законченная модель советского рая. „Пропаганда ужасов“ и лагерей ГПУ должна быть использована как повод для показа того, что делается в России вообще, а я, объехав губерний тридцать, могу Вас уверить (конечно, никак не стараясь пропагандировать Вас), что в среднем в деревне хуже, чем в лагере. Меня за мои очерки и так упрекают в „чрезмерном сгущении красок“. Если бы я описывал всё как есть, просто не поверили бы.

От Лиги Хоуорда мы получили опросной лист об условиях быта заключённых и ответили на него. Из Англии я также получил анкеты для процесса от лиц, приписывающих себе инициативу (его проведения). Я запросил по этому поводу Т. Чернавину и на эти анкеты пока не ответил: советская жизнь и привычка к конспирации меня приучили.

Вопрос о моих лекциях в Европе стоит, конечно, особняком от предполагаемого процесса. Я получил из Парижа два не очень лестных предложения и на довольно тяжёлых для меня материальных условиях и был бы весьма признателен, если бы Вы легализовали для меня поездку или хотя бы помогли её организовать»…

В это время парижская резидентура НКВД сообщала в Москву: «Гучков находится в безнадёжном положении. Помимо рака у него обнаружена водянка. На днях из него выкачали 9 литров воды. Сейчас все его заботы направлены по двум руслам: первое — заработать деньги (он носится с различными коммерческими предприятиями), второе — добыть визы Солоневичам. Последнее, несмотря на обращение Гучкова к французским единомышленникам, пока не увенчивается успехом».

Так оно и было. По просьбе Гучкова хлопотать за Солоневичей взялся В. А. Маклаков [81] . Он обошёл все французские коридоры власти, но галльская бюрократия была непробиваема.

81

Василий Алексеевич Маклаков (1869–1957) — общественный деятель. В годы Гражданской войны занимался материальным обеспечением белых армий. После признания Францией СССР в 1924 году возглавлял офис по делам русских беженцев при МИДе Франции. В годы Второй мировой войны стоял на антифашистских позициях. В 1943 году был на несколько месяцев арестован гестапо.

«Из-за кулис» за событиями, связанными с организацией приезда Солоневичей во Францию, пристально следили генерал Скоблин и предприниматель С. Н. Третьяков [82] . Последний из своей квартиры над кабинетом генерала Миллера по поручению НКВД осуществлял повседневный «слуховой контроль» над частными и служебными беседами начальника РОВСа и его подчинённых [83] .

На Лубянке в отношении Солоневичей имелось твёрдое мнение: во Франции им не место, они взбаламутят своей энергией эмиграцию, будут способствовать росту антисоветизма, что крайне нежелательно на фоне наметившихся признаков советско-французского сближения. Поэтому в беседах с Миллером Скоблин весьма скептически говорил о приезде Солоневичей в Париж и контроле над ними «новопоколенцев», на которое рассчитывал генерал. Стоит ли отдавать братьев «новопоколенцам», показывая тем самым, что РОВС весьма ограничен в силах и средствах?

82

Сергей Николаевич Третьяков (1882–1944) — предприниматель, политический деятель, с 1929 года — тайный сотрудник ОГПУ — НКВД.

83

В некоторых публикациях о прослушке Миллера указывается, что «пункт контроля» находился в советском посольстве, куда была якобы протянута «отдельная телефонная линия». На самом деле аппаратура находилась в специальном помещении на квартире Третьякова. Аппаратуру и проводку с микрофонами обнаружили немцы, когда вели расследование сотрудничества Третьякова с советской разведкой.

Во время вечерних прогулок Третьяков оставлял в тайниках записи бесед в кабинете Миллера. В сентябре 1935 года имена Ивана и Бориса появлялись в них ежедневно.

Запись от 13 сентября:

«Пришёл [генерал] Кусонский. Говорит с Миллером о желании Гучкова выписать из Финляндии Солоневичей. Миллер не хотел бы давать на этот вояж денег. Выписать людей нетрудно, но кто гарантирует, что они будут себя вести в Париже прилично. Ведь Гучков хочет выписать всех троих, один окажется приличным человеком, а двое — прохвостами… Кусонский с мнением начальства полностью согласился».

Запись от 14 сентября:

«Поремский и Рождественский пришли к Миллеру для обсуждения вопроса о возможности переезда Солоневичей в Париж. Поремский вёл переговоры с Гучковым, тот даст на это некоторую сумму денег… Гучков считает, что приезд Солоневичей можно считать свершившимся фактом. Неясно, правда, кто же будет руководить деятельностью визитёров… Для Миллера весь вопрос заключается именно в том, кто будет руководить ими во Франции… В самом деле, давать деньги человеку, который по приезде в Париж попадёт в руки Милюкова и начнёт громить РОВС, — более чем неосмотрительно. Поремский вполне согласен с Миллером. Ивану Солоневичу будут поставлены жёсткие условия. Он заранее должен их принять, и уже после этого можно будет говорить о его приезде во Францию».

Один из членов руководства РОВСа — Д. А. Левицкий — в беседах с Миллером тоже затронул тему Солоневичей, причём в довольно циничной форме: «Братьев надо использовать лишь коммерчески. Имей я деньги, выписал бы их из Финляндии на правах импресарио и хорошо бы на них заработал».

Генерал Миллер такой «коммерции» и такого «заработка» не одобрил. По его мнению, подобный подход неприемлем и морально, и этически.

В РОВСе, наконец, пришли к соглашению помочь Солоневичам с лекциями во Франции, но, несмотря на обещания французских «контактов» в правительстве и спецслужбах, визы для братьев генералу Миллеру пробить не удалось [84] .

84

Уведомление в отказе от выдачи виз Солоневичам генерал Миллер получил из МИДа Франции в первых числах апреля 1936 года. Было мнение, что французы вообще перестали пускать русских эмигрантов на свою территорию из-за давления местной компартии.

За месяцы жизни в финской столице Солоневичи утвердились в своём первом впечатлении: эмиграция погружена в апатию и внутренние склоки. И на верхах, и в низах доминирует ощущение безнадёжности, большинство занято выживанием и маниловскими мечтами о том, как однажды, благодаря вмешательству некоей несокрушимой «внешней силы», двери в Россию будут распахнуты настежь. И тогда они, не шевельнув пальцем, смогут вернуться домой, чтобы восстановить свои права на всё утраченное в 1917 году — на имущество, сословные привилегии, чины и должности.

Убедились Солоневичи и в том, что выбраться из сонной Финляндии «куда-нибудь поближе к центрам антибольшевистской борьбы» крайне трудно. Западноевропейские страны давали визы русским эмигрантам крайне неохотно, избегая ссор с Советским Союзом. Лидеры эмиграции тоже не спешили с поддержкой, хорошо зная, что Солоневичи не собираются сидеть сложа руки. А всё это было чревато последствиями. Статус-кво, достигнутый в отношениях с властями стран пребывания, в результате острых заявлений Солоневичей мог быть нарушен с негативными последствиями для всех без исключения эмигрантов…

После отказов Франции, Германии и Бельгии у Солоневичей оставалась только одна возможность для «проникновения» в Европу. Болгарский отдел РОВСа в лице Фосса усиленно зазывал их, обещая помощь в организации переезда, устройства на месте, издании газеты. Фосс надеялся, что «в обмен на помощь» Солоневичи дадут надёжные явки в СССР, сообщат о лицах, на которых можно будет опереться для проникновения в «стратегически важные» советские учреждения.

В начале ноября 1935 года Фосс, хорошо знавший ситуацию с Солоневичами, написал Скоблину:

«Думаю, что с визами для Ивана и других Солоневичей в Париж ничего не получится. Делу этому сильно „помогли“ „новопоколенцы“, которые в целях саморекламы раструбили об их приезде и дали возможность нашим врагам заблаговременно принять соответствующие меры».

Что ж, «№ 13» хорошо знал, что в данном случае капитан Фосс был полностью прав.

Глава четырнадцатая ПОДМЁТНЫЕ ПИСЬМА В ГЕСТАПО

Филиал РОВСа в Берлине и антикоммунистическая «Лига Обера» тоже хлопотали о визах для Солоневичей и тоже без просветов. «Насчёт визы в Германию мне было обещано содействие по всем линиям РОВСа, — с недоумением писал Борис Фоссу, — вплоть до использования авторитета фон Лампе [85] . И до сих пор ничего! Либо авторитета нет, либо — реального желания помочь». Германия особенно привлекала Бориса: ассоциация профессиональных борцов пригласила его на квалификационные испытания, чтобы включить в один «из кочующих по стране чемпионатов» [86] .

85

Алексей Александрович фон Лампе (1885–1967) — генерал-майор. Участник Русско-японской, Первой мировой и Гражданской войн. С 1924 года возглавил 2-й региональный отдел РОВСа (Германия, Австрия, Венгрия, прибалтийские страны). После роспуска в Третьем рейхе русских организаций временно арестовывался гестапо. После Второй мировой войны переехал в Париж, вошёл в руководство РОВСа, а с 1957 года и до самой смерти возглавлял его.

86

Германское консульство в Гельсингфорсе дважды отказывало Солоневичам в визе, мотивируя это безработицей в Германии и «ограничениями на приём иностранцев». Консул пытался убедить Солоневичей, что политические мотивы не играют никакой роли, «ибо с этой стороны отзывы о вас вполне благоприятны».