Соловьиное эхо

— Я позвала тебя для очень важного разговора, Отто. Ты пришел ко мне в тот день и час, когда я собиралась уже расставаться с жизнью, и лишь твоя рука удержала меня в этом мире. Поэтому отныне и всегда я должна принадлежать тебе. Так едем же, куда ты хочешь, а я буду всегда рядом с тобою.

На это ей Отто Мейснер отвечал:

— Но, милая Ольга, почему ты не хочешь даже узнать, люблю ли я тебя, чтобы настолько довериться мне?

— А зачем мне спрашивать, если я и так все знаю, — просто ответила девушка.

— Ты прелесть. Ты совершенство! — воскликнул растроганный магистр философии. — Но позволь спросить, дорогая, что же мне теперь делать?

— Взять меня в жены, и я уеду с тобой, — последовал ответ.

— А как же отец? А родные твои? Народ твой, к которому ты принадлежишь? — тихо спрашивал Отто Мейснер.

— Ни родителям, ни народу своему я уже не принадлежу, — был ответ. — Я все равно должна была умереть. Но оказалось, что я нужна тебе… Разве ты сам не знаешь этого? Первый же глоток кофе, который ты поднес, все уже открыл мне. И я согласилась жить для тебя.

— О, как я благодарен тебе, хотя все это непостижимо и фантастично, как и все ваши сказки и философии. Но послушай, божество мое, я должен полностью открыться тебе, чтобы ты знала заранее, на что решаешься. Ты видишь перед собою человека, самого одинокого на свете. Без какой-либо определенной цели, которая движет всяким алчущим самоутверждения человеком. Я пожил еще мало, но проучился достаточно, и все учения, которые я постигал, оставили во мне одни лишь сомнения. В Кенигсберге я посещал гробницу великого волшебника абстрактной мысли и вдруг однажды понял, что мавзолей был памятником не величию торжествующего мудреца, а жалобной малости человека. У арабов я видел казнь раба курда: трое палачей били его палками, пока он не умер у всех на глазах. В Тибете я жил в монастыре лам, хотел принять их учение и вступить в монахи, но пригляделся к ним и понял, что и бритоголовые, голорукие ламы всего лишь и только люди, и начальства боятся, и стяжатели, и мелко ссорятся друг с другом. Везде то же самое, Ольга, везде одно и то же. Человек в таком виде, каков он есть, — двурукий, двуногий, с круглой головою, — он слишком отягощен влажным содержанием своих внутренних органов, и дух его у них в плену. Я объехал полмира и могу теперь сказать, что все дела человеческие крутятся лишь вокруг куска пищи. Правда, иному кусок этот рисуется в виде горы, и только такой курс ему мил, но это уже безумие, дорогая. Мой дед Фридрих Мейснер, выходец из древнего рода ганзейских купцов, всю жизнь упорно вращал жернов наследственного капитала, и где только на земном шаре не трудятся люди, чтобы дед стал еще чуточку богаче. Он своего рода художник, смелый испытатель: всегда вкладывал деньги только в необычные, грандиозные и редкостные предприятия, вроде Панамского канала, торговли африканскими алмазами или производства опиума на российском берегу Амура. Но как мне жаль его, Ольга! Он простодушно верит, что вот вернусь я из путешествия и постепенно возьму в свои руки все рычаги его коммерческой машины, а он, старый лев Фридрих, удалится на покой в свою виллу в Кобленце и станет издали следить за триумфальными успехами своего ученого внука. Ах, бедный мой дедушка, его донимают грудная жаба, и головные боли, и прострелы, он любит меня так, как нельзя, очевидно, одному человеку любить другого. Потому что, моя милая, в такой любви всегда сидит зерно поражения. И Фридрих Мейснер, могучий коммерсант, испытает это поражение, потому что я, его единственный внук и наследник, никогда не вернусь к нему…

— Но почему ты не хочешь вернуться к нему, Отто? — с укором спрашивает девушка. — Разве тебе не жаль его?

— Я не говорю, что не хочу вернуться, — отвечает ей во сне магистр. — Я говорю, что так и не смогу вернуться.

— Откуда это знать тебе?

— Милая Ольга, жена моя, вдова моя, разве тебе самой неизвестно, чем все кончится?…

— Нет! Ты не должен так говорить! Я ничего не знаю и не желаю знать. Я только женщина, и мое дело быть тебе хорошей женой, Отто.

— Что ж… пусть будет по-твоему, моя маленькая мудрая Ольга. Я повезу тебя туда, куда мы никогда не доедем, но если мы и не достигнем цели путешествия, то достанется нам длинная дорога, а это ведь тоже немало! Но что же мне теперь делать, Ольга? Ведь твой отец скорее умрет, чем отдаст тебя… Бежать, как то мы и совершим через несколько дней? О, если бы ты знала, как не хочется мне наносить удар славному старику!

— Бежать, Отто. Ничего больше не остается.

И наяву они подробно обсудили меж собою, когда и каким образом бежать. Согласно предписанию деда, Отто Мейснеру надлежало двигаться далее на запад вплоть до Читы, откуда выйти на Иркутск, к озеру Байкалу, с целью изучения местных промыслов по добыче омуля и прикинуть округленно, во что обойдется монополия на добычу этой редкостной рыбы. Чтобы выполнить эту часть маршрута, надлежало в первую очередь сесть на пароход, идущий вверх по реке. Магистр и Ольга сошлись на том, чтобы ей уехать в большое село, находившееся ниже по течению Амура, якобы погостить к родне, а там незаметно сесть на тот самый пароход, который привез сюда Отто Мейснера: пароход должен был по расписанию вновь появиться с низовья реки. Магистр вручил Ольге письмо к знакомому помощнику капитана Нефедову, в письме изложил свою просьбу о содействии. Помощник должен был спрятать куда-нибудь Ольгу, чтобы в пути никто не видел ее. А ко дню прибытия судна Отто Мейснер попрощается с хозяином и тоже сядет на пароход.

Так все и вышло. Беглецам сопутствовала удача. И яркой лунной ночью встретил у пароходных сходней Отто Мейснера помощник капитана в белой фуражке. Нефедов горячо и сочувственно сжал ему руку и после повел за собою, с таинственным и значительным видом переваливаясь на своих кривых ножках. Он втолкнул магистра в каюту и тотчас же осторожно и скромно прикрыл дверь снаружи. В каюте на столе горел канделябр о четырех свечах, в уголке на креслице сидела испуганная Ольга. Одета была в корейскую длинную юбку и куцую лиловую кофту с большим бантом на груди. Она быстро встала и бесшумно метнулась навстречу ему, он бережно обнял ее и поцеловал. То был первый поцелуй их любви, недолгий и тревожный. Затем Ольга глубоко, облегченно вздохнула и вытерла мокрые глаза концом ленты. Желая в последний раз посмотреть на родной берег, она подошла к окну каюты и отдернула штору. И тут же громко вскрикнула, закрываясь рукою: лицом к лицу с нею стояла, приникнув к окну снаружи, ее старшая сестра. Худое лицо ее, пересеченное косыми полосами света, падавшего сквозь неровное стекло, было неподвижное и белое, как у привидения.

Ольга выбежала из каюты. Пароход уже отвалил и медленно двигался вдоль берега, колеса его шумели, словно водяная мельница. Недалеко у перил застыл помощник капитана, задумчиво глядя на лунные всплески воды. Услышав стук двери, он живо обернулся, сверкнул зубами, улыбаясь, и хотел что-то сказать, но не успел. Ольга промчалась мимо, обогнула угол рубки, а серая тень ее сестры метнулась прочь, перебежала к корме. Ольга громко, со слезами в голосе, окликнула ее, но сестра не отозвалась, стоя на самом конце судна. И только тут Нефедов заметил ее. Увидев еще одну девушку, по-видимому чем-то связанную со всей этой романтической историей, молодой помощник капитана направился к ней, исполнившись неясной надежды. Но та не дождалась его: подобрав одной рукою длинную юбку, она молча прыгнула в воду, сжав вместе ноги.

— Человек за бортом! — загремел Нефедов и стал сбрасывать китель, желая прыгнуть вслед за девушкой.

Но тут подбежала Ольга и удержала его за плечо.

— Тише. Не надо, — сказала она. — Это моя сестра. Она плавает, как утка.

Осталось навсегда неизвестным, как могла сестра узнать — какому наитию подчиняясь — о предстоящем побеге. Она резко и сильно колотила ногами по воде, ясно видимая на лунной дорожке, широко стлавшейся вслед за пароходом. Черные каскады брызг поднимались от ее работающих ног, юбка надулась пузырем, и плывущая была похожа на огромную черепаху, резвящуюся под луною. Уже издали она вдруг закричала тоскливым, диким, срывающимся голосом:

— Ты еще вернешься ко мне, Ольга! Попомни, ты еще вернешься ко мне! Вот увидишь!!

И теперь мы, взрослые представители рода Мейснеров, знаем доподлинно, что пророчество этой вещей Кассандры сбылось. Через много лет Ольга, седая, неузнаваемая, вернулась в свое село, ведя за руки двух огневолосых сыновей. И постаревшая сестра, жившая одна, без матери и отца, которые после революции сгинули где-то на Севере, угрюмо и равнодушно помогала растить племянников. К тому времени она казалась немой — из-за своей нелюбви к словам, выглядела крепкой сухопарой старушкой, и до настоящей, глубокой старости ее обличье оставалось неизменным. Когда рыжие племянники выросли и семейное дерево каждого окружило племя молодое, веселое, она с тем же угрюмым равнодушием помогала воспитывать новое поколение. И уже в Казахстане, куда переселилось в числе прочих корейцев и потомство Отто Мейснера, умолкшая Кассандра однажды тихо умерла, сохранив на лице все то же нелюдимое и мрачное выражение. Что, какую любовь или какую ненависть, унесла она в своей иссохшей груди, осталось навеки неизвестным.

Глава 4

На второй день побега Отто Мейснер и девушка сошли с парохода у первого же большого села, где имелась церковь. Магистр не хотел на виду у всех путешествовать с невенчанной невестой, самые дружелюбные шутки, поздравления и веселое внимание команды парохода коробили его. К тому же Ольга была подавлена чем-то и все время плакала. Сойдя к вечеру на незнакомый берег, магистр почувствовал облегчение. Молодые взяли в руки свои вещи и направились к церкви.

У деревянного храма с чешуйчатым медным куполом было безлюдно, паперть пуста, дверь на огромном висячем замке. Но на углу широкого церковного двоpa стоял добротный пятистенный дом, очевидно батюшкин, возле дома на длинной веревке томился бурый безрогий теленок. Оставив у паперти невесту, Отто Мейснер направился к избе, прошел мимо теленка, который очнулся от дремоты и кинулся прочь, задрав хвост. На зов магистра выглянул из дверей сарая человек в круглых очках, с негустой плоской бородой. Вытирая руки о полу старенького кафтана, он медленно подошел и с немым вопросом в глазах уставился на пришельца. Отто Мейснер спросил попа, и человек в кафтане отвечал, что он и есть священник этой церкви, отец Константин. Магистр почтительно снял шляпу, поклонился и изложил свою просьбу. Священник сразу же отказал:

— Никак не можно по причине неясности положения и отсутствия свидетелей. Где ваши отцы и матери?

Тогда магистр предъявил документ в виде кредитного билета на крупную сумму и в ответ получил неясный взгляд в сторону и смущенное покашливание, что можно было, вероятно, принять за знаки вынужденного согласия. Простоватый священник направился затем к церкви, на ходу задирая полу кафтана и доставая из кармана штанов ключи. Бурый теленок радостно кинулся навстречу ему, но хозяин отскочил, стащил с головы шапчонку и замахал на него, с преувеличенной ненавистью произнеся: